Наконец Мария и Эйвинд попадают в открытую дверь, вылетают в московский холод, прыгают в такси и уносятся. Несколько самых настырных папарацци прыгают в другое такси и уносятся за ними. Прочие, потоптавшись, начинают рассасываться.

– Ну вот, – меланхолично констатирует фотограф, пакуя камеру. – Надо было в Домодедово ехать. Кто ж знал.

– Полицейские пришли меня арестовывать впятером, – говорит мне Мария Амели неделю спустя (у нее вполне живой русский – с легким скандинавским акцентом). – Как будто я какой-то опасный преступник, представляешь? Как будто я скрывалась, и меня надо ловить. Хотя я ведь ездила по всей Норвегии с выступлениями, и график был всем известен. Я просто не понимаю, зачем надо было так делать.

Примерно об этом же еще неделю спустя, в Осло, мне будет говорить Эгил, один из норвежских друзей Марии, активно участвовавших в кампании по ее защите. Мы будем сидеть в богемном райончике Грюнерлёкке, в кабачке с подозрительно знакомым названием «Sounds of mu», и Эгил будет объяснять мне: понимаешь, норвежцы очень болезненно относятся к неоправданной грубости государства по отношению к личности. И то, что Марию арестовали, – то, как ее арестовали! – насторожило даже людей, изначально ей не симпатизировавших…

А сейчас мы с Марией и Эйвиндом сидим в кафе через улицу от Консерватории, и они уже спокойны, расслабленны и по-европейски корректны. Они с аппетитом едят и заказывают по бокалу шампанского, потому что сегодня утром Мария получила первый в своей жизни паспорт, внутренний российский, – она показывает коричневую «корочку», в которой не похожа на себя фотографией и в которой ее зовут Мадина Хетаговна Саламова: не Бидзикоева и уж тем более не Амели… Они уже смирились с масштабами и ритмом Москвы, уже обжились в съемной квартире – снять помог один из московских экспатов-норвежцев; вообще местное норвежское комьюнити наперебой выражало готовность принять на постой, всячески содействовать и обиходить, и это, пожалуй, один из самых красноречивых ответов на вопрос, зачислила ли Мадину Хетаговну Саламову в свои прогрессивная часть норвежского общества, не путать с государством.

Мария и Эйвинд пьют шампанское, и мы спокойно, расслабленно и корректно обсуждаем всё, что было прежде. Как ее арестовали 12 января и отвезли в Трандум, изолятор для нелегальных иммигрантов, расположенный неподалеку от столичного аэропорта Гардермоен – чтобы, значит, депортировать было удобнее. Как она просидела там шесть дней. Как ее дважды раздевали догола для обыска. Как Эйвинд посылал к ней приятеля-священника, потому что его к ней не пустили бы, а священника обязаны были пустить. Как вокруг ее дела стремительно разгорался скандал, расколовший норвежское общественное мнение, норвежских политиков и даже правящую коалицию в стортинге, парламенте страны. Как в Осло, Бергене, Тронхейме сотни, а то и тысячи людей выходили на демонстрации в ее поддержку. Как суд постановил выпустить ее из Трандума, но обязал каждый день приходить отмечаться в участок, причем приходить надо было с упакованным чемоданом, потому что прямо из участка она могла отправиться в аэропорт и далее в Россию. Как они с Эйвиндом каждый день ожидали высылки, и она впала в депрессию (ее адвокат даже апеллировал к ее психическому состоянию, пытаясь отсрочить депортацию), а их осаждали репортеры. Как до последнего момента оставалась надежда, что ей позволят не покидать страну – даже после того, как сам премьер-министр Йенс Столтенберг высказался в том смысле, что сочувствует Марии, но закон един для всех. И как, наконец, 24-го за ней все-таки снова пришла полиция, и скоро она и Эйвинд уже сидели на борту «аэробуса 320», летящего в Шереметьево, – не подозревая, что за полтора часа до их прилета смертник в Домодедове рванет свои семь, или сколько там, килограммов в тротиловом эквиваленте, словно подтверждая: ты была права, Мария, когда боялась и не хотела возвращаться в страну, где прошло твое детство. И как непонятно, что теперь будет и позволят ли ей вернуться в страну, где она выросла и стала собой.

Мы сидим и вежливо обсуждаем кульминацию всей этой истории, финал которой неизвестен.

– Скажи, – спрашиваю я, – ты ведь помнишь свое детство в Осетии?

– Да, – откликается она, – я многое помню, Кавказ очень красивый.

И замолкает. На все вопросы о детстве она отвечает предельно скупо, и за этим уже ощущается четкая позиция: я – это не мое прошлое.

Хотя ей наверняка есть что рассказать.

Ее родной дядя – ныне уже покойный – был статусным хирургом. Ее родная тетя Земфира и вовсе жена Евгения Шапошникова, маршала авиации, последнего (после провала ГКЧП и до развала Союза) министра обороны СССР, человека, вхожего в ближний ельцинский круг, в девяностые успевшего послужить и секретарем Совбеза России, и представителем президента в «Росвооружении», – а сейчас в «Википедии» висит фото, где Шапошников стоит рядом с Путиным. Ее отец Хетаг Саламов в девяностые стал видным осетинским предпринимателем, занимался самыми разными бизнесами: мебель, ресторан «Карусель» в живописных окрестностях Владикавказа, водка, наконец.

У семьи Саламовых, входившей в региональную элиту, всё шло хорошо – а ближе к концу девяностых идти хорошо перестало. Бизнес у Хетага Саламова отжали, на нем повисли большие (говорят иногда – на осетинских форумах – многомиллионные) долги. Он пытался решить свои проблемы в Осетии; отправил дочку к родственникам в Москву, вначале как бы на каникулы – но в итоге каникулы растянулись на пару лет. Проблемы не решались; вскоре в Москве оказался и он сам, и его жена Елена. Скрывались, боялись кредиторов с их понятными методами. Потом несколько месяцев прожили в Одессе. Потом решили, что бежать надо дальше. Так Хетаг, Елена и их дочка-подросток Мадина оказались в Финляндии.

Родители подали заявление на получение убежища; в ожидании решения властей Елена работала в детском садике, Хетаг – на лодочном заводе, не особо престижная, малооплачиваемая, но легальная работа; так что неправы как минимум те, кто полагает, что Хетаг Саламов рванул в Европы с чужими миллионами. Мадина ходила в школу, подружилась с детьми, сносно выучила финский. Соседи относились к ним хорошо, мама Елена пекла для вечеринок осетинские пироги, городское самоуправление сулило сразу по получении заветного статуса кредит на открытие своего ресторанчика…

Так они прожили шестнадцать месяцев.

Только вот в статусе беженцев им в итоге отказали.

Иммиграционные чиновники не нашли весомого повода. Северная Осетия не была зоной военного конфликта. Взбешенные кредиторы с мафиозными якобы связями явно относились к компетенции российских властей.

Хетаг, Елена и Мадина быстро собрались и убежали из Финляндии в Норвегию.

Здесь родители снова подали заявление – умолчав, однако, о том, что уже получили отказ у финнов: это означало бы автоматическую депортацию. Снова лагерь для иммигрантов, снова адаптация к чужой стране, снова другой язык. Снова тревожное ожидание: дадут, не дадут… Шестнадцатилетняя Мадина, однако, получив временный иммигрантский ID, опять пошла в школу.

– Я просто поняла, – говорит она, – что не могу сидеть и ждать, когда же снова придется бежать. Не могу год за годом откладывать свою настоящую жизнь, ни к чему не привыкать и ни за что не держаться. Что я так сойду с ума. Что я хочу быть как все, дружить, учиться… Я хочу быть нормальной норвежкой. Ты понимаешь, да?

Чего ж не понять.

Можно даже понять, как она быстро выучила норвежский – быстро и настолько хорошо, что скоро вопрос «откуда ты?» оказывался вопросом, из какой она части Норвегии, и собеседники очень удивлялись, слыша в ответ что-то про Россию и Кавказ. И скоро про Россию и Кавказ Мадина – уже Мария, называвшаяся, как и ее родители, фамилией Бидзикоева (настоящей назваться опасались, совсем уж врать не хотелось – вот и позаимствовали фамилию родни со стороны одной из бабушек), – говорить перестала.