И горячая, ароматнейшая каша с мясом растеклась по башке моего противника, и ему это не понравилось настолько, что он, наконец, разомкнул пылкие свои объятия. Издавая странные звуки, он яростно вычесывал вкуснейшую кашу с мясом из волос; он попробовал вскочить, но ударился головой снизу о столешницу, и опал, как озимые, будучи от происходящего в некотором помутнении разума. Я поднатужился, и спихнул ставших неразлучными дядьку и кашу в сторону, и попытался вылезти из-под стола, но подняться на ноги мне не дали: какой-то негодяй пнул меня в корму и наступил на спину. Не думаю, что он сделал это со зла — он с кем-то сражался. И эти тухлые отродья лишайных кабанов пыхтели и толкались, боролись и топтались.

По мне.

Оттоптали мне спину, не менее трех раз пнули по и так ноющим ребрам, съездили сапогом по уху и во мне начал просыпаться гнев. Я смог откатиться чуть в сторону, и изловчился лягнуть одного из топотунов под колено. Это сразу дало значительно преимущество другому оппоненту, и одним могучим рывком тот поверг противника, а я смог встать на ноги, чтобы взглянуть в рожу того, чьи сапожищи мне пришлось ощущать своей шкурой.

На роже счастливого победителя (им оказался трактирный вышибала) выразилась законная гордость, он радостно осклабился, протянул ко мне руки, и я дал ему по морде так, что мне на миг показалось, будто у него лицо на бок съехало.

Да, не к лицу достойному дренгу ложь, и потому скажу без утайки: я люблю подраться.

Быстр, словно лесной олень, ловок, словно хорь, силен, словно медведь и зол, словно росомаха — таков я становлюсь в драке! И вихрь кулачной потехи увлек меня. Я набивал морды и сокрушал зубы, уворачивался от ударов и сворачивал носы, раздавал всем по сусалам и валил местных бондов, как снопы, и предавался веселью, пока какой-то подонок не прислал мне в рыло, да так удачно, что я аж приуныл.

Хоть в ушах и звенит, но не время предаваться безделию! Выбравшись из-под лавки, под которую я со всей присущей мне ловкостью укатился, я поспешил на помощь Уильяму. Мой друг с толстяком каким-то образом заползли в трактир, и Уилл уверенно одолевал противника. Он перевернул толстопуза на спину, взгромоздился ему на живот, не менее чем трижды ударил затылком о землю, потом дал по морде, схватил за грудки и теперь в приступе священной ярости блевал на когда-то красивую рубаху врага. Сбоку к нему подкрадывался чернобородый, замысливший подлость, но я был начеку! И словно Мъелльнир, пущенный не знающей промаха рукой Погонщика Колесницы, разрезал воздух подхваченный мною чей-то кувшин, и поразил негодяя прямо в хохотальник.

Дальнейшее помню плохо.

С кем-то вроде еще боролся, успешно или нет — сказать сложно. Помню рыжего: он вырвался из под гнета густейшей каши с мясом и пытался добраться до меня, но какая-то добрая душа вытянула его по хребтине доской, оторванной от столешницы. Еще помню, как орали про стражу… И хорошо помню сапог.

Добротный, кожаный, на двойной подошве, я даже ремешки разглядел, слегка потертые и бронзовую пряжку, начищенную до блеска.

Он летел мне в лицо.

Летел он, летел…

И прилетел.

Я не люблю тюрьмы. Темницы, каторги, порубы, узилища, ямы тоже мне не по нраву. Не должен там оказываться рожденный свободным!

Проснулся я от собственного храпа, и первое, что встало перед глазами — высокий каменный потолок. Света из двух зарешеченных окон хватало, и я сразу сумел определить, что мы не в трактире.

Вставать не хотелось. Заботливые тюремщики положили меня на теплую, хотя и неровную, лежанку, дабы я не простудился на полу, за что я им мысленно пожелал добра.

Башка гудела, во рту наличествовал гнусный привкус — словно навозная куча, на которую мочились кошки со всего борга. В носу засохла кровь, что и являлось причиной заливистого храпа — обычно-то я сплю не столь музыкально. Дышать им было трудно, я расковырял залежи и заодно выяснил, что клюв мне все же не сломали, а лишь слегка погнули. Лицо онемело и ощущалось, словно маска, я инвентаризировал зубы, и выяснил, что они все на месте. Пара-тройка шаталась, но дезертировать, вроде, ни один не собирался.

— Юнак! А, юнак! — раздался голос из глубины помещения. Я с трудом принял сидячее положение и узрел когда-то-рыжего.

Он выглядел неважно, и каша тоже была с ним. Мой бывший противник равномерно распределил кушание по себе и теперь среди болотных драугров мог бы сойти за своего.

— Как же ты, юнак, больно дерешься! — поведал мне теперь-буровато-коричневый. В драку он лезть не собирался, и, что странно, несмотря на то, что выглядел он, будто всю ночь веселился в сточной канаве, был весьма довольным.

— Прости, не знаю твоего имени, уважаемый, — вежливо ответил я — У меня три старших брата. Все здоровые, как медведи.

— Понимаю, — кивнул тот головой — У самого старшие есть. Двое, все норовили меня запрячь…

Речь общительного бородача прервал стон, доносившийся из-под меня. Лежанка подо мной дернулась, и спихнула меня на пол.

Словно упырь из могилы, восстал Уильям.

— Сваааартиии… — проскрипел мне приятель.

— Да, друг?

— Свааааааартииииии…

— Что? Как ты? Болит ли все еще твое сердце?

— Все, все болит… — он скривился, и попытался оглядеться. Это у него получилось плохо. — Что со мной, Сварти?

Я заглянул другу в лицо: на лбу ссадина, губы, как две оладьи, оба глаза заплыли, челюсть распухла, плохо шевелилась и забавно пощелкивала, когда Уилл открывал рот. Зато, что удивительно, длинный и тонкий нос моего друга остался целым.

— Что с тобой? Нуууу… — слишком огорчать его не хотелось — Раньше ты был молодой и красивый… А теперь просто молодой.

— Нате, пейте, — с ведерком подошел бывший рыжий — Вода. Теплая, но пить можно.

Он был удивительно дружелюбен, учитывая обстоятельства нашего знакомства. Мы познакомились, разговорились, выяснил я и причину его столь странной жизнерадостности.

— Смотри! — показывал он пальцем на свой глаз (второй заплыл и закрылся) — Я ж с сопливых лет одноглазый, ни один целитель клятое бельмо убрать не брался! А теперь и нет его! Сон дурной столько лет видел, как второй глаз теряю, орал и просыпался, а теперь вона как!

Глаз у него действительно стал, как новенький. Правда, взамен лицо и тело пошло мелкими, но противно зудящими прыщами, однако это Герхарда Ротвальда, как он представился, не смущало.

Он глядел на мир своим новым глазом, непрерывно чесался и был абсолютно счастлив.

А вообще-то, тут оказалось не так уж и плохо. Ну, для темницы, разумеется.

С другими бедолагами, так же, как и я, безвинно брошенными в узилище, я быстро познакомился. Народ подобрался, в целом, общительный и добродушный, и к происшедшему сии достойные мужи относились по-философски. Подрались, ну, что тут такого? Дал в глаз, получил в ухо — дело житейское, никого, вроде до смерти не помяли, за железо никто, опять же, не хватался. А вот что появление стражи проворонили — это было досадно, и влекло за собой проблемы. Не слишком, впрочем, большие — в виде возмещения ущерба владельцу разгромленного трактира. Мы примерно прикинули — на круг выходило не так уж и много. Неприятно, конечно, снова остаться без медяшки в карманах, но, такая, видимо моя судьба — отведать вдоволь лишений… Но с другой стороны, стало возможным сравнить здешнюю яму, с той, в которую приято сажать виноватых в землях славного Нурдланда.

Тут мне понравилось больше, но я отвлекся.

Некоторая напряженность все же сохранялась: со мной, например, не желал общаться чернобородый приятель Герхарда. Звали его Удо, и он был на меня сильно обижен за кувшин, который я столь удачно ему прислал. Да и поистине сокрушительный подсрачник, которым я его снабдил в славной битве при трактирных воротах, тоже добавлял негатива: сидеть бородачу приходилось криво, и спать он предпочитал теперь на животе. Его же попытку взять у меня немедленный реванш пресекли Ротвальд и их третий толстый друг, настоятельно посоветовав тому отложить разборки до той поры, как откинемся. Толстый назвался Эмилем Кречмером, и он, в свою очередь, был зол на Уильяма, потому как считал, что блевать на противника — прием нечестный, и, более того, подлый. Претензии свои, он, впрочем, предпочел оставить при себе: как ни крути, а Уильям все же сын ярла. А сам Уилл сюда брошен потому, что, во-первых, вдоволь покатавшись в обнимку с Эмилем по дороге и по трактирному полу, стал похож не на сына ярла, а на сына свинопаса, а во-вторых, потому что в темноте не видно. Да и наполучать он успел по морде, а не по происхождению, и от прочих участников веселья был практически неотличим.