— Батюшка ваш и капитан Андрэ этого не одобрят, — глухо пробубнил стражник.

— Исчезни! — обернулся к нему баронский сын.

— Слушаюсь, ваша милость, — Расмус потопал к воротам, с ним последовали и его товарищи. Он что-то вполголоса им выговаривал, махал руками. Мне удалось разобрать пару фраз: «к капитану, по дороге на Дубки», и «в замке сменишь коня».

Судя по еще более помрачневшему лицу моего друга, хороший слух был не только у меня. Он также немедля отбыл собираться в путь.

Но повторять трижды и мне не надо было. Верный мой Стофунтов так и стоял привязанный, с мешком овса на морде, а седлать эту животину я уже более-менее научился. Я не стал отбирать дары, что привез Тому, как и проклинать его — он и его родственница спасли мне жизнь, я ел их хлеб и спал под их крышей, а злом за доброе платить не годится. Но и разговаривать с ним не хотелось.

— Не держи зла, Свартхевди, — попробовал он заговорить, пока я молча затягивал ремни сбруи — Мне тут жить. И я не сказал воям, что ты в Топи лазил, и не пустой вернулся оттуда!

Я молча сплюнул ему под ноги.

А я не сказал, кому я часть добычи, хоть и малую, оттуда продал, и что теперь? Хоть бы намекнул старый пень, что ждут меня, а то бы и на девке могли бы поймать — как по ощущениям, так Анна была бы и не против проститься, как следует! Иди теперь в лес, знахарь Том, и пусть там тебя пежат медведи.

Теперь очередь Уильяма была ворчать и огрызаться, он был подавлен и ушел в себя. Оно понятно: достаточно мягкий парень показал и мне, и всем окружающим, что есть соль в его крови. Принял решение, и настоял на своем, хоть для любителя книжонок про любовь, вина и дурацких песен это было сложно.

Уважаю его.

А еще не люблю лес. И лошадей.

А спать в лесу, проведя весь день в седле…

За всей руганью и разборками дело близилось к полуночи, но оставаться в Прилучине не было желания ни у меня, что понятно, ни у Уильяма. Он свое решение объяснил, хоть и сквозь зубы: дескать, ни хочет встречаться с капитаном, которому его батькой было поручено за непутевым отпрыском приглядывать, и даны для этого кое-какие полномочия. И с самим отцом тоже встречаться не хочет, ибо нарушил приказ и хочет расстроить планы, а старик нравом суров и гневом тяжек.

А планы у старого барона были обширные. Граф Дорнхольм, ярл соседнего фюлька, именуемого местными «графство Дорнхольм» (как ни странно, да), наследником, в силу собственной малахольности, так и не обзавелся. Одной наследницей. Той самой Эллис, которая «стерва, злее не видал», но бюст, тем не менее, большой. И хоть ростом, к примеру, я, достал бы ей до плеча, зато приданое за ней — не у каждого конунга столько есть. И Уильям, ставши мужем сей девицы, задом своим сидел бы на двух румах сразу: земли отца, по праву наследования, и земли тестя, когда старший Дорнхольм сыграл бы в склеп. А старшего сына его и Эллис и вовсе было бы с двух скамей не подвинуть — глядишь, и конунгом бы стал. И, что самое интересное, все было уже на салазках, смазано и установлено: отцы договорились между собой, прочих претендентов на такой лакомый кусок, как почти бесхозный фюльк, отодвинули, но все как всегда.

Молодые не захотели, причем, как я понял из речей Уильяма, обоюдно.

Дочка вертела папашей, как хорошая жена прялкой, и договор о ее замужестве был, как подозреваю, почти удавшейся попыткой ее батьки дожить свой век без бабовщины, спихнув ее на мужа. А Уильям не нашел ничего лучше, чем втрескаться в девку, что изящна, стройна, с золотым водопадом волос и плоская, как доска, к тому же с изрядной примесью крови ушастых.

Правда, тоже не из бедной семьи, но с достатком рода Дорнхольм, конечно, не сравнить, к тому же не местная, а из вольного города.

Вот я бы, скажу не тая, выбрал бы бюст и приданое, тем более Эллис, по словам Уильяма, девка не гулящая, и на хозяйстве ее оставить не страшно, когда в море уйду. Любовь же придет в добрую семью, уж я не пожалел бы даров в честь прекрасной дочери Ньерда.

Но это я, а Уильям собирался бросить свое пылкое сердце к ногам возлюбленной, дабы та, помахивая ушами, приняла его клятву вечной любви и верности.

И жили бы они долго, и померли бы в один день.

Нда, чужая душа — потемки, глуха она зачастую к доводам светлого разума.

Поэтому, отъехав пару миль от Прилучины, мы снова свернули в лес. Нам предстоял путь напрямик, через земли баронства, в обход Швинау, к границам графства Дорнхольм и дальше, в вольный город Эркенбург, навстречу любви.

У меня задница уже болит от седла. И с полудня в брюхе ничего, кроме кружки пива не было.

Кто-то воет еще вдали.

Я не люблю…

А, к йотунам все.

— Может, на тракт пора выходить, а, твоя милость? — время слегка за полдень, и пора устраивать привал. Заросший ивняком берег лесной речушки, по-летнему обмелевшей, не самое, конечно, лучшее для этого место: и бережок крутоват, и мошки многовато, зато вода рядом.

Кстати, надо бы башку помыть: волосы длинные, голова под ними чешется, как бы шестилапые не завелись.

— Надоело в лесу, сил нет! — продолжил я — Да и посмотреть хочу на ваши города, батя рассказывал, что богаты они бывают, и многолюдны.

На Уильяме были лошади и костер, на мне готовка, следовало теперь набрать воды в Уиллов котел, и я стоял на берегу и пытался оценить: хочу ли я спускаться с посудиной тут, или надо побороть лень, и поискать более пологий спуск к воде.

— Нет, — отозвался Уилл, он уже слез с коня, привязал животное и теперь рассматривал что-то в его заднем правом копыте — Обойдем Швинау, тогда и выйдем, там будет еще миль с полсотни до Дорнхольма. А в Дорнмауэр или Эйхельфельд заедем обязательно, они по дороге оба будут. Хотя, не сильно-то они велики, и ничем не больше того же Швинау. А после столицы так и вовсе — дыра-дырой, — с этими словами Уильям тяжко вздохнул — А вот Эркенбург другое дело.

Ну, понятно же… Где милая сердцу дева, с глазами «как синие озера» и при этом ровная и сзади и спереди, как мачта кнорра — там и дело другое. Но посмотреть все равно охота: помню батины рассказы, да и Олаф, и дедуля тоже любили вспомнить, сколько всего нового и интересного (а еще ценного и такого нужного детям светлого Севера) в многолюдных городах западных королевств и княжеств отыскать можно! Народу там, рассказывали, проживает много, и много среди них богатых людей, хорошая торговля, хоть сами города эти тесны и грязны. Интересности всякие там есть, чудеса иноземные. Трактиры и харчевни с блюдами невиданными, лавки и магазины, а рынки, батя рассказывал — некоторые по размеру больше всего нашего Лаксдальборга.

И дома веселые тоже есть, опять же, с девами, что ласковы и доступны и разнообразны при этом. Хочешь — спроси блондинку, а хочешь — выбери чернявую, батя даже как-то лысую видел. Молодую или зрелую, пышку, или тощую…

Плохо привязанный Стофунтов мягко толкнул меня башкой в спину, и я, нелепо взмахнув руками, с нечленораздельным воем, подняв тучу брызг, обрушился в воду. Котел, позвякивая на неровностях, прикатился следом и, жизнерадостно булькнув на прощание, исчез в пучинах.

— Я надеюсь, ты не штанами решил воды для каши начерпать? — меланхолично обозначился сверху Уилл. После отбытия из Прилучины его не покидал душевный раздрай.

Парень сомневался в принятом решении: желание быть с любимой и нежелание нарушать волю отца боролись в нем с великой силой, попеременно друг друга одолевая. Уильям слишком много об этом думал (лучше сказать — постоянно), и бесконечно взвешивал варианты, и страдал из-за того, что нельзя поиметь все и сразу — любовь милой и расположение отца — и негодовал на судьбу.

Я ему искренне сочувствовал.

Веселые дома, там есть, да… А еще коптильни и мясные лавки!