Что-то легко, невесомо дотронулось мне до левого бедра, а лезвие секиры попадает Адаму прямо по локтю. Там тоже кольчуга, но его рука на миг немеет, щит опускается, и кромкой своего щита я бью его в лицо, прямо в наносник шлема. Длинный шаг вбок с одновременным замахом, и лезвие секиры опускается в основание открытой шеи врага.

Олаф хорошо учил меня.

Адама учили тоже хорошо — он располосовал мою многострадальную левую ходулю мало не до кости, и я понял, что скоро свалюсь. Мой противник стоял и смотрел на меня, криво улыбался и пробовал что-то сказать, он пытался зажимать рану правой рукой, выронив меч, но сквозь кольчугу и поддевку у него это получалось плохо. Я больше не желал ему зла, но мой друг ждал меня, и я ударил Адама, просто и бесхитростно, с широким замахом, обухом в шлем.

Уильям пока что держался, Ральф изрубил и разлохматил ему щит, пару раз достал вскользь и поцарапал лицо, но ничего серьезного натворить так и не успел. И он увидел, как я ковыляю к ним, и понял, что кругом облажался.

Мне показалось, что эти полтора десятка ярдов до них я брел целую вечность. Нога онемела и перестала гнуться, штанина вся промокла, противно хлюпало в сапоге, по телу разливалась слабость, а в ушах нарастал шум — то ли рев толпы, то ли мне пора прилечь.

…Засношай вас всех Жадный во все места, вот почему?! Почему, мать вашу через тын и корыто, опять в левое бедро?! У меня столько мест, куда можно ткнуть железякой, но ведь нет! Опять туда же, ладно, хоть чуть в стороне от прошлой дырки…

Уильям увидел, что помощь близка, и несколько неуклюжих, но сильных ударов заставили Одерштайна перейти в защиту. Я не стал рубить его: на добрый удар мне уже не хватало сил. Но ловкость все же при мне: бородой секиры я зацепил его щит, и дернул на себя. Ну, мне показалось, что дернул. Подставил щит под замах Ральфа, по щиту грохнуло. Лезвие секиры было за щитом Ральфа, я ткнул жалом ему в лицо, пониже полумаски шлема, и снова грохнуло, уже по моему шлему, и я уселся на задницу. В глазах поплыло, вдруг закончился воздух в груди, и мерзкий голос в голове, зовущий прилечь на землю, поспать и отдохнуть, превратился в рев.

В чувство меня привел звериный вой.

Я так и сидел на земле, как нажравшийся браги трэль, а в нескольких шагах от нас, с окровавленным лицом, согнувшись, стоял и выл Ральф Одерштайн, держась за обрубок правой руки, из которого хлестала кровь.

Ральфа Одерштайна мы не добили.

Я — не мог, хотя и хотел.

Батя, когда учил меня жизни, недобитых врагов оставлять не советовал. Оклемаются, дескать, шкуру заштопают, отлежатся, мстить придут. Оно разве надо? Батя мой — карл опытный, знает, как правильно, и я доверял его мнению в подобных вопросах. И честно собирался последовать его совету, пока поединок не остановили. Но для этого надо было, для начала, встать, с чем, опять же, были определенные проблемы. Не то, чтобы я не пытался, я пытался — но пока, скрипя зубами, собирался в кучку, Ральф, бледный, как поганка, догадался опуститься на одно колено, и показал этим, что сдается.

А мой излишне мягкосердечный друг не хотел. Хотя и мог.

Он все это время стоял, и щелкал клювом. Как Уилл мне объяснил потом, было бы нечестно нападать на того, кто не в силах защищаться. Я был с ним в корне не согласен, но это был его выбор, он был сделан, а жалеть о сделанном не следовало.

Никола Вайсс остался жив: могучий парень, плавая в луже своей крови, с разрубленными ребрами, все же дождался лекаря, и смог пережить лечение. Через несколько месяцев он будет как новенький, и, кстати, смену погоды сможет предсказывать очень точно.

Ральф Одерштайн, которому мой не слишком умелый в сече друг отхрендячил кисть руки, потерял много крови, и колотая рана в лицо доставляла немало неприятных ощущений, но жизни его ничего не угрожало.

Мортена Кристена увезли куда-то на телеге, с сопровождением из хускарлов Одерштайна и самим Ральфом. Он отказался от услуг городских знахарей и лекарей (те предлагали отнять ему ногу) и отправился к более умелым целителям.

Адам умер.

Такие дела.

Это все мне рассказал Уильям, ему было скучно сидеть на одном месте, и он пил вино с местным хольдом и прочей компанией из достойных мужей города, гулял по лавкам и убивал время. Даже наших противников навестил, пока те еще не покинули Эйхельфельд. Это выглядело очень красиво и достойно с его стороны.

Ногу мне шили в долг. Слово наследника рода Ульбрехт кое-что, как оказалось, значило в здешних землях, да и местный хольд впрягся. Он неплохо приподнял денег, когда бился об заклад на исход схваток: оба раза ставил на нашу пару.

«Я видел нордманов в деле, изрядно драчливый вы народ!» — сказал он мне — «Ваши хирды — это лучшая пехота на континенте. А вот судись вы в конном строю, то тут и дело другое».

Сумму выигранного он не озвучивал, но по его довольной роже было видно, что загреб он немало, особенно во второй раз.

Приглашенный лекарь сделал все хорошо и правильно: залил мне в глотку немалый кувшин красного вина с медом, от чего меня тут же развезло, сунул в зубы березовую деревяшку пожевать, почистил рану и лихо ее залатал.

Комнату на втором этаже местного трактира оплатил, по-моему, тоже хольд, и тоже в долг, туда нам трофеи и доставили.

Четыре кольчуги, очень хорошие, правда, две из них порублены, но умелый кузнец починит быстро. Ту, которая ранее принадлежала фрайхеру Кристену, я решил оставить себе — ее словно на меня делали, пожалуй, во всем Лаксдальборге я бы не нашел лучше. В Хагале, может быть, нашел бы, но попросили бы за нее немало.

Четыре шлема — два помяты, два хороших. Мне понравился шлем Николы, но головенку тот отрастил себе большую, и он был для меня сильно великоват. А вот шлем Ральфа пришелся впору, и я оставил его себе.

Четыре щита, из них один надрублен — все на продажу, мой все равно лучше.

Четыре пояса, с перевязями, ножнами и мечами в них. Уильям рассказывал, что ему показалось, будто бы Одерштайн больше жалел о мече, чем о руке. Дедов клинок, дескать.

Клинок, чуть более узкий, чем те, что были в ходу на благословенном Севере, длиной чуть больше ярда, оказался выкован из великолепного железа, в нем было прекрасно все. Яблоко, в виде демонской башки, действительно оказалось золотым, крестовина — позолоченной. Удобная рукоять оплетена полосками из чьей-то шершавой шкуры — с такой из руки выбить трудно. Обоюдоострое лезвие, с заточкой примерно на две трети от скругленного острия, а ниже специально затуплено. И узоры на клинке… Такое оружие не стыдно было бы и конунгу повесить на пояс! А мне уж тем более.

Я представил, как являюсь в Лаксдальборг, и на мне кольчуга Мортена, добрый шлем, а за плечами развевается шитый золотом плащ. Мое лицо обветрил ветер странствий, я нашел богатство и знания, еще немного подрос и наел, наконец, мышцу. И вот, я схожу по дубовым сходням с морского своего коня на пристань, и на поясе моем этот меч. Обнимаю отца, мать, братьев. Милашка Астрид, чья красота созрела и распустилась, словно цветок, встречает меня…

И вдвойне приятно было бы смахнуть череп Финну таким клинком.

Со щелчком задвинув изумительный клинок обратно в ножны, с кряхтением я воздвигся с кровати и протянул оружие Уильяму, сидевшему на соседней.

— Прими, друг. Научись только владеть им как следует. С луком ты силен, но и меч пригодится.

Тот посмотрел на меня, потом на оружие. Потом снова на меня. Помотал головой, как норовистая лошадь.

— Это твоя добыча.

— Бери. И не держи зла на меня.

— За что? — в недоумении вытаращился на меня Уильям.

— Я без твоего ведома продал Стофунтов. Твое имущество. Возьми меч, он, правда, хорош. Лучше твоего, поверь. Мы, дети Всеотца, знаем толк в славном оружии.