Нет, что это я… Надо бороться!

Снова донесшийся до меня вой, утробный, и, как мне показалось, какой-то предвкушающе — радостный, мигом прочистил мозги, выметя оттуда все посторонние мысли. Какие там еще чертоги, если мне скоро жопу откусят?! С откушенной жопой точно никуда не пустят!

Хотя, путь к спасению был мне вполне себе виден.

Как там, предки мудрствовали:

Руны найдешь

и постигнешь знаки,

сильнейшие знаки,

крепчайшие знаки,

их Один окрасил,

их создал всесильный,

Хрофт же их вырезал. *

Колдовство мне, если прямо говорить, в помощь. Есть, правда, одно обстоятельство… Оно натирает шею и грозится удушить, если одолеет меня слабость в коленях. И мешает сосредоточиться — вы вот пробовали колдовать в подвешенном состоянии? Я пробовал, и у меня не вышло. Едва начинаю концентрироваться на рунной вязи заклятия, способного, к примеру, пережечь веревку, или саму ветку, как у меня начинают подгибаться ноги, и проклятая удавка сдавливает горло так, что темнеет в глазах. Но надо пытаться! Тверже гранита радужный мост для храбрых, но под ногами малодушного лопнет, словно паутинка, низвергая неудачника в бездны нижних миров, дабы тот томился там до скончания времен.

Вот только проклятая веревка свиноухов давит на глотку, до искр из глаз, до надрывного кашля, разрывающего грудь.

Хоть бы на миг ослабить удавку, хоть пару раз вздохнуть свободно…

И унять бы как-то этот гул в ушах — мешает сосредоточиться. Это кровь шумит, да и по морде мне ельф хлестал от души, может, и взболтнул чего в черепушке.

Ну, хоть бы на пару дюймов согнуть ветку, хоть на полдюйма ослабить удавку…

Шум в ушах нарастал, и в какой-то момент я заметил, что чтобы увидеть звезды уже не надо поднимать лицо к небу.

А еще заметил, что шершавый и острый сучок, на который опираюсь коленом, впился уже довольно глубоко — замучаюсь потом занозы выковыривать, а не выковыривать если, так ведь загноится все…

Выковыривать.

Опираюсь? Да и шея уже не так трещит?

Ну да… Стою на карачках же. И это не веревка вдруг неожиданно дала слабину — это склонилась толстенная ветвь дуба, на которой можно было бы смело подвесить троих, таких как я, и еще парочку кого-нибудь покрупнее.

Радоваться чуду времени не было, сквозь свист и звон в ушах прорезался вой. Завывали уже совсем близко.

Я плохо помню дальнейшее: как с трудом ослабив удавку, вылез из петли, как полз на дерево, кажется, даже сорвался разок, слава Одноглазому, с небольшой высоты, рассадив в кровь спину о валежник; как, хрипя от натуги, втягивал онемевшее тело наверх, как можно ближе к вершине, и как темное пятно с двумя тусклыми зелеными огоньками, словно сгустившееся у подножия дуба, метнулось вверх, силясь достать меня смачно лязгнувшей пастью. Их много было, этих пятен, в глазах стоял туман, да и опустившиеся на лес сумерки не способствовали ясности зрения, так что, может быть, это вполне могли быть и волки.

Очень большие и прыгучие волки.

Очень упорные и голодные волки.

Весьма целеустремленные волки.

По крайней мере, обычные серые, те, которые в изобилии водились в землях благословенного Севера, на дерево за жертвой, как правило, забраться не пытались. Эти же не только пытались, но еще и неплохо в этом преуспели, охлаждать их пыл мне пришлось, как смутно помнится, дедовой наукой, проколов парочку самых назойливых древолазов длинными сосульками.

Как встретил утро и как добирался до деревни (не зная при этом дороги!) — не помню, а в памяти отложились лишь отдельные эпизоды происходящего.

Вот я, спотыкаясь, бреду по кажущемуся бесконечным лесу, а в бедре, в том, в которое молодой ослоух тыкал своим деревянным ножиком, словно поселился мелкий злобный карлик, и он устроил там себе кузницу, и развел огонь в горне. От него пульсирующий жар распространялся по всему телу, башка кружилась и мутило так, что двоилось в глазах.

Вот вываливаюсь на чистое место, и долго ковыляю куда-то, уже не разбирая дороги, пока за спиной не слышится стук копыт и человечий голос, что-то вопрошающий.

Следующее — бледное лицо Анны, склонившееся надо мной и обрывки речи, ее, и старого Тома:

…- Не знаю, что это, дай-ка глянем… — откуда-то издалека бормочет старик, а карлик, поселившийся в бедре, опрокидывает чан с расплавленным железом, и я становлюсь твердо уверен, что, вернувшись, совершил ужасную ошибку: лучше бы меня съели те волки. Да и в петле было не так уж и плохо.

Снова выныриваю из омута беспамятства.

…- Не получается… — кто заткнул мне уши ветошью? Плохо слышно! — Надо везти к Ульрику, в замок господина барона… жет и выживет…

Карлик в бедре беснуется, и я пытаюсь сказать, что не хочу к барону, и к Ульрику не хочу, кем бы он ни был. Хочу к волкам, или, на худой конец, чтоб добили, хоть поленом, но в получающееся сипение никто не пытается вслушиваться.

…- Вросло, похоже, и кровит, проклятая, не переставая…

Мне зажимают нос, и в рот вливается жидкость, приходится глотать. Ледяная горечь опускается в желудок, и карлик потихоньку начинает успокаиваться.

— Грузи осторожнее… Топор положи, нордман без него даже в кабак не ходил…

Конечно, не ходил! Это в родном борге можно все железо дома оставить, а тут хоть и привечают — но все же не дом отчий, я гарантирую это. Предки же ж велели правильно поступать в подобных случаях:

Муж не должен

хотя бы на миг

отходить от оружья;

ибо как знать,

когда на пути

копье пригодится *

Жалко, предки про глаза на затылке ничего не говорили. Придется отращивать, похоже, если жить буду.

Ну а топор — топор, это правильно. Если выживу и повезет встретиться с этими ельфами — обязательно их с ним познакомлю. А если не довезут, куда там они собирались, то хоть сдохну с оружием в руке. Валькирию за таким, конечно, не пришлют, но и из Чертогов Павших не погонят.

Надеюсь на это.

Телегу трясло на ухабистой дороге так, что я чуть не откинул копыта. Сил придавали лишь ощущение гладкой полированной рукояти под рукой, да поток матюгов, вырывавшийся из глубин моей души на особо высоких колдобинах, адресованных всем ушастым вместе, и двум ублюдкам в частности. Нехорошо, конечно, честному дренгу осквернять уста свои бранью (слишком часто), но у меня уважительная причина.

Ну и Одноглазого поминал, не без этого.

Я не просил Отца Битв унять боль или покарать врагов — с этим карл должен справляться сам. Болит — терпи, врага встречай железом, ибо так велел сам Бельверк, а значит это единственно правильно. Проиграл сегодня — отомстишь завтра, все в руках самого человека. И уж тем более не просил его сохранить мне жизнь: суровый владыка Севера не слышит таких молитв, нет, просил его дать мужества, и не отказать в месте за столом на вечном пиру, и в строю небесного хирда, когда настанет конец времен.

На ночевку снова угостили дурманящей дрянью, удалось хоть немного отдохнуть, а к следующему вечеру мы прибыли.

Собственно о прибытии меня уведомил поток жуткой вони, нахлынувший с порывом ветра, словно морская волна. Будто в поганую кадушку, многие дни неопорожняемую, вывалили отходы скотобойни, и выставили на солнышко дозревать. Батя рассказывал — такое иногда лилось со стен осаждаемых городов, и, по его словам, обычный воин, попавший под такой дождик, боевой дух и молодецкий задор терял надолго. Аромат был столь свиреп, что остатки дурмана из меня вышибло, словно ударом клевца. Даже настырный карлик в бедре на несколько мгновений угомонился, видимо, также сраженный наповал, что позволило мне, ухватившись за борт телеги, чуть приподняться и оглядеть окрестности.

Перед нами возвышалась серая громада замка. Довольно высокие, кое-где поросшие плющом стены с квадратными зубцами показались мне много выше, нежели были в родном Лаксдальборге, и внушали уважение. Хотя нет таких стен, которые устояли бы перед силой северных храбрецов! Источником же вони, сокрушающей мой нос сильнее, чем мог бы кулак братца Орма, служил замковый ров. Когда-то он был проточным, служа как средством защиты, так и источником воды для нужд обитателей замка, но теперь ров зарос, закис, и превратился в огромную канаву, в которую обитатели замка сливали нечистоты.