— Не тех ли, которых вырезали вы по ночам, когда приходили из лесу? — отвечает Даниелюс, когда Марма замолкает.

— Положим, и тех. А вы что, сидели сложа руки? И потом, я лично ни одного не убил. Разве что в бою, не видя в лицо. А это уже другое дело.

И Марма снова замолкает — он, кажется, выдохся. Слышно, как он шмыгает носом, зло сопит, покрякивает за спиной Даниелюса. Теплый южный ветерок поднимает с обочины облако пыли и засыпает ею глаза. Резким запахом отдает раскаленный на солнце асфальт, заглушая аромат отцветающего жасмина.

— Все? — спрашивает Даниелюс. — Кончил?

— Куда уж там все? — отчаянно машет рукой тот. — Но главное я сказал: на совести таких, как вы, не одна разбитая жизнь. И мне хочется, чтобы вы помнили о них, когда благословляете с трибуны своих счастливчиков.

Даниелюс с горькой усмешкой и жалостью долго смотрит на Марму. И тот смотрит на Даниелюса. Напрягшийся, с горящими, залитыми ненавистью глазами, столько ее накопилось за десятилетия, что, кажется, хватит ее для того, чтобы взорвать весь мир. Наконец человек предстал в своем подлинном обличии. Прятал, таил в сердце — и раскрылся!

С минуту длится противоборство взглядов — унижающее сострадание победителя и ярая ненависть потерпевшего поражение. Марма бледнеет, лицо его становится еще более серым, словно его покрыло дорожной пылью: сперва сереют губы, потом набрякшие мешки под глазами, потом впалые щеки. Еще миг, и он бог весть что натворит, не выдержав нервного напряжения. Но Марма только сплевывает и отворачивается. Проходит шагов десять, резко оборачивается, словно надеется услышать от Даниелюса что-то важное, а может, желая что-то сказать, стоит обмякший, растерянный, удивленный.

— Жалко, Марма, что ты за тридцать лет не образумился. Может, в этом и наша вина — уж слишком мягкосердечными были…

— Как же, как же — вы гуманисты. Хи, хи, хи! Право слово, комедия. — Марма разевает рот до ушей и, хихикая, уходит.

«Это все, что ему осталось…»

Даниелюс глядит банщику вслед («Да, мы гуманны, порой даже чересчур гуманны, и эта гуманность нередко оборачивается против нас самих…»). Но Мармы нет — улетучился, как призрак, рассыпался, ударившись о белизну стены. Белые двери там. Какая-то белая женщина возле дверей. Промелькнула и растаяла, как только что призрак Мармы. «Неужто мне снится? Но с Мармой я действительно встречался. И этот парень, которого подозревают в убийстве отца, умолял, чтобы я заступился за него. И запах асфальта, смешанный с отцветающим жасмином. И лужа крови рядом с опрокинутым шкафом, и мухи, жужжащие над ней… Ведь все это было? Было! В тот же день, когда и меня пырнули, когда попотчевали горькими, так сказать, плодами со сладкого древа нашего гуманизма.

— Кажется, я снова заснул…»

Скрипят отворяемые двери.

«Снова они! Со своими лекарствами, уколами…»

Даниелюс зажмуривается, притворяется спящим.

«К вам гостья…»

Гостья? Но в палате совершенно пусто; это эхо вчерашнего дня — и этот скрип дверей, и эти слова.

…Из оцепенения, сковавшего все существо, его вывел голос сестры, он открыл глаза и увидел у кровати фигурку съежившейся женщины. Но почувствовал ее присутствие раньше, еще до того, как она вошла в палату, до того, как он услышал ее шаги, ее дыхание, до того, как учуял запах ее любимых духов. «Вот как! — мелькнула мысль, но он подумал, что это сон. — Видать, все любящие одарены таким чутьем». Даниелюс громко произнес ее имя и испугался — таким чужим, неживым показалось ему слетевшее с обметанных лихорадкой губ слово.

Юргита опустилась на колени рядом с кроватью. Она смеялась и плакала, уткнувшись ему в грудь, а он дрожащими пальцами гладил ее шелковые черные волосы и бормотал что-то бессвязное и невнятное. Даниелюс ужаснулся при мысли, какой малости не хватило, чтобы он на веки вечные потерял радость видеть ее.

— Я тебя утомила, дорогой, — спохватилась она, заметив у него испарину. — Доктор сказал: не больше десяти минут.

— Ты… давно в Вильнюсе?

— Приехала вместе с тобой на районной «скорой». Но пустили меня к тебе только сегодня. Врачи говорят — главное для тебя покой. Покой, покой, покой…

— Ты… в гостинице?

— Нет, у родителей.

— А… это хорошо, — Даниелюс вздохнул с облегчением.

Юргита снисходительно улыбнулась, поняв причину его беспокойства, и, наклонившись к нему, обеими руками стала гладить его и целовать в щеки, в лоб, в пересохшие губы.

— Не горюй, мой милый, я с тобой. Я ухожу, но с тобой, здесь, в этой палате, мои мысли… мои чувства… Когда проснешься среди ночи, знай, и я не сплю, думаю о тебе.

Даниелюс. Как хорошо, Юргита, что ты снова пришла! Я почти всю ночь не спал, в голову лезли какие-то жуткие мысли. Врачи успокаивают: никаких, дескать, последствий не останется, бывают травмы и потяжелее, а люди все-таки живут и работают. Но врачи для того и существуют, чтобы успокаивать.

Юргита. Что случилось, дорогой? Зачем волноваться? Ты что, хочешь выздороветь за день?

Даниелюс. Что случилось? Представь себе, муж узнает, что жена сутки напролет просидела у дверей его палаты, когда он был без сознания, потом раз десять звонила по телефону врачам, справляясь о его здоровье, и наконец в одну прекрасную среду или пятницу он видит ее у своей кровати. Что для него в эту минуту самое важное? Должно быть, ее переживания, хлопоты, бессонные ночи, во время которых она из-за него глаза выплакала? А я? Я ничего, ничегошеньки не вспомнил… Палатный врач сказал: «У вас прекрасная жена». Все то, что я услышал о тебе, подействовало на меня не хуже, чем лекарства. А ведь поначалу было так: все словно в пропасть провалилось, сгинуло, исчезло… Стоило тебе выйти за дверь, и я снова оказался в бездне…

Юргита. Успокойся. Ты всегда был слишком чувствительным, а теперь, когда… Врачи и вправду гарантируют полное выздоровление. Посмотри мне в глаза и убедишься, правду говорю или вру. Ну, посмотри, посмотри!

Даниелюс. Наклонись. Ближе, ближе… Еще ближе! Дай почувствовать твою правду губами. Вот так. Ох, какая она соленая и горячая! Бедняжка моя, бедняжка, сколько ты из-за меня натерпелась!

Юргита. Завтра после обеда тебя обещал навестить Повилас.

Даниелюс. Скажи ему, что мне будет очень приятно. Сегодня перед обедом у меня тоже был гость — товарищ Клигас. Помнишь, я когда-то не раз рассказывал тебе о Вадиме Фомиче. Оказывается, они с Клигасом были друзьями.

Юргита. Были?

Даниелюс. Да. Вадима Фомича больше нет в живых. А я на него обижался, что не отвечает на мои письма, думал, может, он перебрался куда-нибудь в другое место — широка наша страна, а выходит, умер. Вспоминаю позапрошлую зиму, когда я был в Вильнюсе и на улице увидел человека, которого принял за Вадима Фомича…

Юргита. Ты, видно, тогда о нем думал…

Даниелюс. Да, думал. Но почему именно в тот день, в тот час и минуту? Товарищ Клигас ездил на похороны. Вадим Фомич умер позапрошлой зимой, в тот самый день, когда я гнался за чужим человеком, уверенный, что это Вадим Фомич… Странно, не правда ли? Какое-то мистическое совпадение.

Юргита. Ты устал, дорогой. Пока не поправишься, постарайся как можно меньше думать. Голова часто болит?

Даниелюс. Вот видишь, и тебе кажется, что у меня размягчение мозгов…

Юргита. Даниелюс!

Даниелюс. Ах, прости, я стал таким раздражительным. Столько дел, а я в больнице! Голова разламывается, когда подумаешь, что первую очередь мы собирались через несколько месяцев пустить… Кроме того, осень наступает на пятки, уборка урожая…

Юргита. До осени ты уже будешь прыгать, как ягненок.

Даниелюс. Ты так считаешь?

Юргита. Не сомневаюсь. Между прочим, Стропус от кого-то узнал, что я у родителей, и позвонил. Справлялся о твоем здоровье. Хочет нагрянуть к тебе, но не осмеливается.

Даниелюс. Пусть не боится — он хороший председатель. Конечно, было бы идеально, если бы я мог добавить: и человек. Но увы… Пока что в наше время нередко бывает так: на первом месте производственник, а уж потом человек. Да, человек… человек… Погоди, я начинаю вспоминать… все по порядку. Все! До самого этого проклятого мгновения… как на экране… наплывом… картина за картиной. Утро. Садимся оба в автомобиль. Возле аэропорта вылезаем. Звоню начальнику гедвайняйского строительства: «К обеду буду у вас…»