— Но?

— Уж очень вы меня по-геройски изобразили…

— Сами не знаете, какой вы… — пришла в себя Юргита. — И потом, разве на нескольких машинописных листках расскажешь о человеке, да еще о таком, как вы?..

— Вы слишком добры ко мне… — смутился Даниелюс. — Больше не собираетесь к нам? — добавил он, помолчав.

— Не я выписываю командировки — редактор.

— Между прочим, я, наверное, скоро буду в Вильнюсе. Я очень хотел бы вас видеть.

— Может, и встретимся, — сдержанно ответила Юргита, тем не менее Даниелюс почувствовал, что она довольна.

— Юргита…

— Я слушаю.

— Очерк ваш отличный. По-моему, и не могло быть иначе, все, к чему вы прикасаетесь, превращается в чудо… Я вас люблю, Юргита!

Юргита зажмурилась и так стояла с минуту, прижав трубку к пунцовой щеке. Потом почему-то притронулась к ней губами и, мечтательно улыбаясь, положила на рычаг. Весь день был как праздник… Вторник… среда… четверг… Так пробежала неделя, а может, и больше. Этот Гиринис из Епушотаса как-то оттеснил на задний план все, чем Юргита до сих пор жила. Она с благодарностью думала о нем, сумевшем снова пробудить в ней удивительное чувство любви, которое, как ей казалось, она навеки похоронила. Бывали минуты, когда ее захлестывала какая-то смущавшая душу нежность. Хотелось броситься к телефону и позвонить ему, но в равной мере ее томили и тревога, и сомнение. В такие минуты даже Ефимья, которую она в глаза не видела, оказывалась в выигрыше: ведь к ней Даниелюс привык, и вряд ли ему в таком возрасте будет легко приноровиться к другой женщине. А если он и приноровится, то разве ее, Юргиты, достоинства не станут ее же недостатками? А дети? Не отнимает ли она у них отца? Не станет ли между ними черной тенью, ворвавшись в чужую жизнь? Не слишком ли дорого придется ему заплатить за любовь? А неизбывная боль, которую она причинит Ефимье? Юргита глубоко сочувствовала каждой покинутой женщине, понимала, как нелегко им приходится, и потому искренне жалела Ефимью, судьба которой оказалась теперь в ее, Юргиты, руках. В самом деле, какую страшную ответственность берешь на себя, когда тебе представляется неограниченная возможность смять человека или помиловать его. Человека, ни в чем не повинного, не сделавшего тебе зла, человека, единственная вина которого в том, что он не сумел стать любимым. Подумал ли об этом Даниелюс, собираясь оставить Фиму? Конечно, подумал, но кто же не знает, что эгоизм влюбленного сильней, чем милосердие и чувство долга…

Юргите было чертовски трудно выкрутиться, когда в один прекрасный день Даниелюс позвонил и сказал, что послезавтра будет в Вильнюсе. Он, дескать, был бы счастлив, если бы она улучила свободную минутку… Дескать, соскучился. И вообще есть серьезный разговор. Она ответила, что, скорее всего, он не застанет ее в Вильнюсе. А если и застанет, то будет страшно занята, поэтому ничего твердо обещать не может. Гиринис, видно, почувствовал в ее словах неправду, смешался и принялся расспрашивать ее, что случилось. Ровным счетом ничего, что же со мной может случиться, отшучивалась она. Он как будто заразился ее беспечностью, но когда прощался, голос у него был грустный.

«Поди знай, может, я бегу от своего счастья, — размышляла Юргита, бессмысленно глядя на замолкший телефон. — Да, но, кроме него, Даниелюса, есть еще три человека, которые тоже хотят быть счастливыми. Так, уважаемый, лучше нам больше не встречаться».

Когда он приехал в Вильнюс и позвонил, она объяснила ему, что, к сожалению, через десять минут уезжает, мол, в аэропорт и, когда вернется в Литву, точно не знает.

«Вот и все, — печально подумала Юргита. — Любовь еще жива, а ей уже могила вырыта. Остается поставить надгробный камень и в утешение написать: „Из пяти сирот — двое несчастных, а трое — довольных“— и надеяться, что оба несчастных никогда не стали бы счастливыми».

Прошло несколько недель. От Даниелюса не было никаких вестей. Такое его поведение, казалось, должно было ее радовать, но Юргита мучилась. Ах, зачем она с ним так глупо в прятки?.. Он этого не заслуживает. Лучше все сомнения — в глаза, лучше сразу: не надейтесь, расстанемся друзьями.

А в одно прекрасное утро Юргита совсем обомлела, когда услыхала, кто с ней желает встретиться…

Юргита назначила время встречи и при этом добавила, что делает это из профессионального любопытства. «Мне интересно, товарищ…»

«Гиринене… — раздалось на другом конце провода. — Ефимья Гиринене, жена вашего любовника… Вам еще хочется удовлетворить ваше профессиональное любопытство?»

«Вашего… любовника? О, это уже сенсация! Что же, до завтра, Ефимья Гиринене».

И нажала пальцем на рычаг.

На следующий день они встретились в редакции. Литработник, сидевший с Юргитой в одном кабинете, ушел, и лучшего места для откровенного, а может быть, и бурного разговора нельзя было придумать.

— Садитесь, — сказала Юргита и быстро оглядела Фиму, успев заметить все до мельчайших подробностей: добротную, но без особого вкуса сшитую одежду, аляповатые сочетания цветов, кольца на руках, тяжелые серьги. От Гиринене несносно пахло терпкими духами.

«Интересная женщина: чтобы доказать свое превосходство, чуть ли не пол ювелирной лавки напялила на себя». Юргита вдруг почувствовала себя раскованной и уверенной в себе.

Гиринене села и в свою очередь пристально оглядела Юргиту. Губы ее все время кривились в насмешке. Цепкие глаза не сулили ничего доброго, но как она ни старалась, не могла скрыть, что Юргита произвела на нее впечатление.

Обе долго молчали. Юргита подошла к окну, открыла его — духи по-прежнему раздражали ее, — глянула на улицу, на зеленеющий на противоположной стороне парк, где вовсю хозяйничала весна. Она чувствовала, что Гиринене ловит каждое ее движение и от неловкости все время пощелкивает замком сумочки.

— Я вас слушаю, товарищ Гиринене, — наконец не выдержала Юргита. — Чем могу быть полезна?

— Зачем вы так? — выдохнула Фима. — На вид вроде бы порядочная, а лезете в чужую семью. Я хотела вчера вам кое-что по телефону сказать, но вы бросили трубку. Конечно, есть такие любители подслушивать, но раз грязь, то зачем ее от людей скрывать?

— Будьте добры, спокойно объясните, что случилось?

— Не считайте меня дурочкой и не пытайтесь, пожалуйста, отрицать, что у вас и в мыслях не было поймать в силки моего мужа. — Гиринене широким жестом открыла сумочку, извлекла оттуда сложенный лист бумаги и положила на стол. — Вот часть письма, которое мой муж не успел отправить вам, своей… любовнице… Вот копия. А оригинал давно там, где ему положено быть. Ждала, думала — образумится. Напрасно. Мы почти не живем вместе. Вот уже несколько месяцев, как у нас отдельные спальни, отдельная еда, остается только формально разойтись, — сказала Фима и заплакала.

Юргита пробежала глазами конец письма. Только он, Даниелюс, может написать такие слова…

— Да вы успокойтесь, товарищ Гиринене, поверьте, мы с вашим мужем не зашли так далеко, как вам показалось. Правда, я люблю его, а он — меня, но разве любовь — силки?

— Ах, ах, — причитала Гиринене, обхватив руками стол. — Скажите, пожалуйста, разве он вам пара — такой молодой, такой красивой? Гоните его к черту! Оттолкните его! Не пойму, что женщины в нем находят — он же такой увалень.

Юргита была готова поклясться, что ее с Даниелюсом ничего, кроме дружбы, не связывает и ничего связывать не будет, но последние слова Гиринене подействовали на нее, как пощечина.

— Вы зря обижаете своего мужа, никакой он не увалень! Он прекрасный человек! — воскликнула Юргита.

Гиринене подняла голову и посмотрела на Юргиту влажными, покрасневшими глазами.

— Прекрасный! Чужие мужья всегда хороши. А что касается Даниила, то… Эх, ничего вы в жизни не смыслите. Ничего! Мало с мужчиной переспать, чтобы узнать его; надо пожить с ним под одной крышей. Поживешь и вдруг обнаружишь, что он свинья не меньшая, а может, и большая, чем другие. Пока мы им нужны в постели…

— Извините, но меня не интересуют ваши будуарные дела, — перебила ее Юргита. — Ведь и в вашей жизни, надо думать, было время, когда вы вашего мужа считали самым лучшим на свете?