— Это что же такое? — искренне удивился Аполинарас Малдейкис. Казалось, и он эту картину видит первый раз.

— Уж очень они на этом конце собираться любят, у этих дверей. Видите, какие жирнющие? — пояснила одна из свинарок в белом халате. — В прошлом году их столько не было, за зиму расплодились… По ночам, бывает, какой-нибудь свинке и уши обгрызут…

— Ну, знаете… — краснел и белел Малдейкис. — Ведь их здесь сотни…

— Что вы, товарищ секретарь! — замахала руками та же свинарка. — Думаю, в среднем на три бекона одна… Теперь разделите пятьдесят тысяч на три…

— Как же так? И я до сих пор ничего не знал! — со слезой в голосе воскликнул Малдейкис. — Ведь они все колхозные корма сожрут! Боремся за снижение себестоимости свинины, а тут… Почему никаких мер не приняли? Может, наша химическая промышленность мало яда производит?

— Пытались мы их травить, только уж больно хитрые, положишь им отравленную пищу отдельно — не берут. Не примешивать же яд в корма? Беда, да и только…

— А куда вы смотрели, пока их мало было? — не на шутку рассердился Аполинарас Малдейкис, использовав запас врожденного оптимизма. — Что за вопиющая халатность! Нет, открытый саботаж! Я вас всех…

Андрюс Стропус понимал его: попробуй сохрани тут самообладание. Ведь эти паразиты каждый божий день пожирают около тонны кормов. А что же будет через год, через два?

— Я вижу только один выход, — сказал Стропус. — Половину помещения освободить, изолировать и перетравить их. Потом то же самое проделать с другой половиной…

— От крыс забором не отгородишься, — ехидно заметил кто-то.

Однако Стропус твердо стоял на своем: нет, выход есть, нечего руки опускать.

— Что же получается — действовать будет только половина комплекса? — огорчился Малдейкис. — Убыток за убытком…

Андрюс Стропус усмехнулся про себя: к убыткам нам не привыкать. Когда-то мы выращивали культуры, совершенно неподходящие для нашего климата, — сою, коксагыз. Миллионы на ветер пустили. Потом подоспела кукурузная кампания — снова урон собственному хозяйству. Без глобальных экспериментов никак но могли обойтись…

Мысли Андрюса Стропуса снова стали вертеться вокруг свиноводческого комплекса. Выяснилось, что и у них, в Дягимай, объявились крысы, только никто на них внимания до сих пор не обращал. Правда, их пока немного — одна-другая, но Стропус встревожился — велел немедленно разбросать отравленный корм у фундамента помещения, снаружи, расставить капканы, а по утрам сам приезжал и подсчитывал, сколько грызунов извели. Нет, он уже научен горьким опытом лаукувцев и впросак, как они, не попадет. И чем дальше, тем уважительней думал Стропус о Даниелюсе Гиринисе, которому животноводческие комплексы-гиганты голову не вскружили. Да, умен секретарь, на мякине его не проведешь, не из тех легковеров, которые суются в воду, не зная броду.

Снедаемый бесконечными хозяйственными заботами, Андрюс Стропус долго ворочался в постели и не мог уснуть. В голове кишмя кишели всякие планы, как выжать из колхоза побольше пользы для государства. Стропус в приятных мечтах видел себя с Золотой Звездой Героя и депутатским значком на лацкане, стоит на трибуне в зале заседаний Верховного Совета и слышит гром аплодисментов. Однако нередко светлая картина его геройства и депутатства омрачалась другой: он совершил роковую ошибку, производственные планы безнадежно сорваны, и… Андрюс Стропус даже вздрагивал от ужаса, представив себе, как летит по служебной лестнице вниз, подавленный, вконец развенчанный, обиженный судьбой, которая порой любит посмеяться над своими прежними избранниками. Так что ничего другого не остается, как напрячь все силы, чтобы не осрамиться! Трудись, мозг, трудись!

Зачастую, ночью, осененный какой-нибудь идеей, он вскакивал с кровати и сломя голову бросался в свой кабинет, чтобы записать ее в заветную толстую тетрадку.

Габриеле тихонько ворчала, вздыхала, выказывая свое недовольство, а однажды не выдержала и ехидно выпалила:

— Может, у тебя с желудком не в порядке? Скрутило, что ли? Кажется не с женщиной рядом лежишь, а с чучелом, утыканным иголками…

Стропус обиделся, однако в последний момент совладал с собой, влез в непробиваемые доспехи равнодушия, ибо знал, что это больше всего ранит Габриеле.

— Я давно заметил, что мешаю тебе, — пробормотал Стропус, повернувшись к ней спиной. — Что же, у нас комнат достаточно, с завтрашнего дня я перебираюсь на диван. В самом деле, что за дикий обычай тереться друг о дружку в одной кровати? Он противоречит всем правилам гигиены и санитарии…

— Каким? — помрачнела она. — Повтори.

Он повторил.

Тогда она приподнялась в постели и отвесила ему пощечину.

— Рехнулась… За что?

— Прощальный салют.

— Сумасшедшая!

— Дурак!

— Что же, сладких снов! — он скатился с кровати и зашлепал к шкафу, где лежало постельное белье.

Габриеле бросила ему вслед подушку.

— Убирайся скорей на свой диван и лежи там себе на здоровье со своим колхозом, а я найду себе настоящего мужчину. Вот увидишь!

Стропус ничего не ответил, спокойненько взял в охапку одеяло с простыней, поднял с пола подушку и скрылся в своем рабочем кабинете. Габриеле ждала, когда с грохотом захлопнется дверь, ждала, когда грянет гром, но двери закрылись тихо, даже ручка не звякнула. В эти минуты Стропус был для нее самым страшным врагом, и она люто его ненавидела. Ненавидела за все, а главное — за эту треклятую выдержку, за умение владеть собой, за то, что здравый смысл всегда помогает ему выйти победителем, между тем как ей всегда достается роль униженной и раскаивающейся.

Через несколько дней, поддавшись неукротимому желанию, они как бы помирились, но в полночь Стропус снова вернулся в свою комнату. Габриеле поняла: в их семейной жизни наступил решающий перелом, все теперь стремительно покатится вниз. Что из того, что еще раз переспят вместе, отчаянно стараясь согреть охладевшее сердце поцелуями, что из того? Разверзшуюся пропасть все равно ничем не заполнишь — криками о помощи и громким хлопаньем дверей покойника не воскресишь. Кончено! «Надо бы разойтись, — все чаще думала Габриеле. — Порядочные люди так и делают, когда начинают ненавидеть друг друга. Но что такое эта порядочность? Может, отказ от теплой, сытой жизни, от солидного положения в обществе? Глупости! Этот замок из жженого кирпича порой кажется настоящей тюрьмой. Но не лучше ли она, эта тюрьма, чем сомнительная доля матери-одиночки?»

Между тем Андрюса Стропуса такие сомнения не грызли. Раздел семейного ложа он воспринимал как самое нормальное явление, ничего не меняющее в их взаимоотношениях. Правда, операцию сию можно было провести более деликатно. Но, к сожалению, Габриеле как всегда… Слава богу, буря миновала, и теперь остается только радоваться. Уж ему-то, Андрюсу Стропусу, точно: у него отдельная комната, может вставать и ложиться, когда ему заблагорассудится. Господи, как он до сих пор сносил такое неудобство!

Поэтому Андрюс Стропус был бесконечно удивлен, когда в одно прекрасное утро Габриеле ни с того ни с сего сказала:

— Лучше всего, если каждый из нас пойдет своей дорогой. Пярле не маленькая, поймет. Да и мы еще с тобой не такие старые: глядишь, заново семью создадим.

Андрюс Стропус смотрел на нее, не в силах понять, что же случилось: еще прошлой ночью пришла к нему, хотя после всего почему-то зарыдала в голос, а теперь…

— Тебе частенько приходят в голову такие гениальные идеи? — спросил он с притворным удивлением и принялся за свое любимое занятие — теребить указательным пальцем щеточку усов.

— Почти каждый день. Хотя знаю, что из этого ничего хорошего не получится. Нет, я развода не боюсь, — солгала она, — мне только тебя жалко, как бы ты без меня не загремел в пропасть вместе со всеми своими грандиозными планами.

Он расхохотался:

— А может, наоборот? Ведь недаром в народе говорится: баба с возу — кобыле легче… Только не пытайся хитрить, Габи, я тебя насквозь вижу. Давай хоть раз начистоту.