— Ишь какой! — улыбается Даниелюс, стискивая руку Юргиты. — Выходит, он меня и вправду любит! Раз так, то я не зря подарок купил ему.
— Ему?
— Да, нашему львенку. Совсем случайно набрел на коньки его размера…
— Что?
— Коньки. Почему ты так удивлена?
— И я обещала ему купить. Ты просто чудо!
Гедрюс Люткус стоит у открытой задней дверцы автомобиля, добродушно улыбаясь шефу.
— Как дела, Гедрюс?
— Порядок, товарищ секретарь.
Мужчины пожимают друг другу руки, и все усаживаются в машину: Люткус — за руль, Даниелюс и Юргита — на заднее сиденье.
— Знаешь, мне куда спокойнее, когда ты уезжаешь и возвращаешься поездом. Чаще всего разбиваются на машинах.
— Не говори так, пока до дому не доехали, — смеется Даниелюс и шарит правой рукой в кармане пальто. — Мы с Гедрюсом суеверные.
— Тьфу, тьфу, — Юргита как бы плюет через плечо. — Да ведь и я такая же. А вы, Гедрюс, тоже боитесь за свою жизнь?
— Чего мне бояться. Чему быть, того не миновать. Был у меня один знакомый, пожилой мужчина. Всю войну от Сталинграда до Берлина прошагал, а погиб на тротуаре: упала с крыши ледяная глыба и убила.
— Все равно на душе спокойнее, когда ты едешь поездом.
Даниелюс обеими руками сжимает ладонь Юргиты и надевает на ее безымянный палец прохладное кольцо.
Юргита молчит, как бы привыкая к нежданному подарку. Потом, не обращая внимания на водителя, прижимается к Даниелюсу и целует его.
— Теперь я верю, что думал обо мне, — лопочет она, разглядывая изумрудный глазок на кольце. — Мы с Лютукасом счастливы.
— И я, — говорит Даниелюс и прижимается губами к руке Юргиты.
Дома Даниелюс совсем тает. В квартире уютно, пахнет печеным, в вазах свежие цветы. Лютаурас радостно кричит, кувыркается. Ах, как приятно, когда папа возвращается из поездки! С какой несказанной радостью встречал и он, Даниелюс, отца, когда тот по вечерам возвращался из леса! Промерзшая краюха хлеба — заячий пирог — была такой же вкусной для него тогда, как сейчас для Лютаураса конфеты.
— Будем пировать, — игриво говорит Юргита. — И знай, Алюте к этим блюдам и пальцем не притронулась. Все я сама. В твою честь.
Да и самой Алюте дома нет: отправилась на несколько дней в гости к сестре.
На столе жареный гусь с яблоками, холодец из свиных ножек и фирменные блюда Юргиты, которые так любит Даниелюс: пикантные салаты нескольких сортов, селедка с белыми грибами… А в самом центре стола, на деревянном подносе, румяный воскресный пирог, нарезанный красивыми кусочками, тоже творение рук Юргиты, придающее всему праздничность и торжественность. Даниелюс вдыхает аппетитный дух, наслаждается уютом и теплом семейного очага, и снова откуда-то из глубин памяти выплывает, как удивительный сон, детство: пылающая жаркими углями пасть печи, а перед ней вспотевшая мать, разглаживающая мокрыми ладонями пышное ржаное тесто на лопатке. Кадка, стоящая меж двух табуреток… ведра… подпирающая заслонку кочерга…
— Что с тобой, милый? — тревожится Юргита, заметив изменившееся лицо Даниелюса.
— Ничего. Просто твой пирог всегда напоминает мне о чем-то очень дорогом. Спасибо тебе, моя хорошая.
— Маму мою благодарить надо, а не меня. Это она меня научила. А ее научила бабушка. Если у меня родится дочь, то я, по семейной традиции, передам ей свой пекарский опыт, — улыбается Юргита.
Но Даниелюс не склонен шутить.
— Нынче не часто встретишь дома, где пахнет мамиными пирогами, — говорит он, с нежностью глядя на жену. — Такие женщины, как ты, Юргита, в наше время редкость. Всецело отдать себя семье — это куда более высокий удел, чем корпеть где-нибудь в конторе за столом и таким способом тягаться с мужчинами за равноправие, — заключает Даниелюс, наливая шампанское в тонконогие хрустальные бокалы.
— Истинный удел? Благодарю за комплимент, мой милый. Да вы же сами соблазнили женщину привилегиями, раньше принадлежавшими только вам, мужчинам. Сейчас мы равноправные и самостоятельные. Хотя, честно говоря, иногда так хочется вернуться к рабству. Пусть ненадолго. Чтобы мужчина был твоим богом и владыкой, а ты — его обеспеченной рабой, но только не бесполым существом!..
— Что ж, за любовь, — говорит Даниелюс, подбадривает жену улыбкой, поднимает бокал. — Во всем мире творится что-то странное: мужчины превращаются в женщин, женщины — в мужчин. Остается только порадоваться, что сие глобальное явление нашей семьи пока не коснулось.
Юргита чувствует себя прекрасно, она весела, но изредка ее настроение омрачает то, что была не до конца откровенна с Даниелюсом, когда рассказывала о своей поездке с Малдейкисом. Правда, не скрыла, что тот пытался приударить за ней, но о домике в готическом стиле и о посиделках у камина и словом не обмолвилась. И сама этому дивилась, потому что обманывать Даниелюса не собиралась. Ну смолчала, успокаивала она себя (хотя сознательное умолчание ничем не хуже лжи), ну не хотела, чтобы Даниелюсу было больно. Но это, как говорится, только одна сторона медали. Вторая, как она потом призналась самой себе, сводилась к тому, что Малдейкис, возможно, всерьез влюблен в нее. А смеяться над чувствами человека, какими бы ни были его намерения, негоже…
— Я никогда ничего не сделаю такого, что причинило бы тебе, дорогой, боль, — говорит Юргита, повергнув в удивление Даниелюса. — Клянусь! Никогда, никогда!
— Я верю тебе, Юргита. Но почему ты об этом говоришь?
— Не знаю… — отвечает Юргита, и глаза ее застилает туманом. — Вокруг столько грязи, хочешь не хочешь, запятнаешься. Если сама убережешься, то другой тебя ею, пролетая мимо, обдаст.
— Ты для меня всегда останешься незапятнанной. Меня не интересует, где, когда и что было. — Даниелюс прижимает к себе ее черноволосую голову. — Пусть тебя не мучат неприятные воспоминания.
Юргита кивает, по-детски шмыгая носом. Как хорошо, когда есть такие крепкие, надежные руки, которые могут обнять тебя, как хорошо, что есть такое преданное сердце! И как трудно умолчать о горькой правде ради того, чтобы оно было спокойным…
— Ах, какая я нехорошая, дорогой мой. Не успел ты ноги согреть, а я уже тебе настроение испортила. В такой день! Ну не эгоистка ли я? Даже не расспросила как следует, чем там все кончилось в Вильнюсе?
……………………………………………………………………………………………………
……………………………………………………………………………………………………
Даниелюс. …На этом все мои хлопоты и кончились.
Юргита. Сразу было видно, что вся твоя антиалкогольная затея обречена на провал. Но ты когда-то правильно сказал: лучше что-то делать, даже если знаешь, что провалишься, чем сидеть сложа руки.
Даниелюс. Когда берешься за такое дело, нужно прежде всего руководствоваться разумом, а не чувствами.
Юргита. Ведь были какие-то шансы, что твою инициативу поддержат другие районы.
Даниелюс. Мы слишком хорошо думали. Малдейкис, тот только посмеялся надо мной. А там, в Вильнюсе, дали понять, что подобные проекты могут привести к тому, что вылетишь из седла. Инициатива, говорят, это хорошо, но лучше, когда она согласована с верхами.
Юргита. Иначе говоря, инициатива сверху. А с детьми ты виделся?
Даниелюс. Да… Но я сразу об этом не сказал, думал, тебе будет неприятно.
Юргита. Почему? Дети — это часть тебя. А ты ведь весь мой.
Даниелюс. Спасибо, милая.
Юргита. Я думала, что твои дети могли бы стать и нашими, доставлять нам обоим радость и счастье.
Даниелюс. Да нет, вряд ли это возможно.
Юргита. Стряслось что-нибудь?
Даниелюс. Кажется, тех детей у меня больше нет. Я давно чувствовал, что понемногу теряю их, но у меня все-таки теплилась надежда — авось верну их. Хотя бы младшего. Он с самого детства льнул ко мне. Если бы я сразу после развода взял его к себе…
Юргита. Ты упрекаешь меня?..
Даниелюс. Юргита!
Юргита. Да, я виновата, что они лишились отца…
Даниелюс. Ах, не надо, дорогая!..
