— Годится не годится, а ты сиди и не суйся, — наставительно произнесла Юстина. — Пусть решают те, кому положено.

— Кто? Стропус, наш благодетель? А может быть, правление, которое под его дудку пляшет? Дождешься, пока они решат!..

— Не решат сейчас, решат попозже, — поспешила Юстине на помощь Салюте. — Тебе все тотчас подавай… как только приспичит. Право же, терпения у тебя ни на грош. Кипятишься, горячку порешь, сгоряча и брата обидел, и с председателем поцапался. А ведь Стропус — неплохой человек, с ним ужиться можно…

— Помещик! — зло бросил Унте. — Колхозник ли говорит, пес ли брешет — ему все едино.

— Простить ему не можешь, что он тебя из правления вытурил? — ужалила Юстина.

— Из правления я сам ушел На кой черт мне там играть в демократию, если я все время должен руку поднимать только за то, что нравится товарищу Стропусу?

— А тебе что — поднять ее тяжело? — произнесла Салюте. — Может, скажешь — Стропус колхозу зла желает? Говоришь, как…

— Лучше бы помолчала, — перебил ее Унте. — Сунул тебе краюху хлеба с толстым слоем маслица, вот ты и прыгаешь вокруг хозяина, как собачонка… А надо быть человеком. Со своим разумом, мнением, достоинством. Может, кое-кому и совсем нетрудно поднять руку по приказу господина, а по мне, лучше с голоду подохнуть, чем на коленях ползать.

Старый Гиринис, сияя от гордости, положил сыну на плечо руку: мол, дело говоришь, Унте!..

— Похвально, сын мой. Я не помню своего деда, но отец рассказывал, что во времена крепостного права его забили до смерти плетьми только за то, что по велению пана он осмелился сказать ему горькую правду в глаза. Другой на его месте малодушно соврал бы и выкрутился, но наш дед был человеком гордым и достойным.

— Слава ему, — послушно согласилась Юстина. — Но живым от дедовской правды легче не стало.

— То-то, — заерзала Салюте. — Жена осталась вдовой, а дети сиротами. И уделом их до гроба были нищета и панский гнев.

— Панский гнев? Но и уважение всех, — с нажимом сказал старый Гиринис.

— Нечего им объяснять, отец, — прохрипел Унте, без аппетита пережевывая кусок колбасы. — Они могут оценить только то, что можно на весах взвесить. А почет и уважение… Порядочность, достоинство человека… Не поросенок — не взвесишь, килограммами не измеришь, чтобы цену установить. Так на кой шут этот Дом культуры, ведь его ни доить, ни резать… на кой эти театры, книжки, концерты? К чертям их собачьим! Давайте побольше сала, давайте отгородимся свиными загонами от всего мира и будем набивать рублями сберкассы!

— А по-твоему, их лучше пропить? — без обиняков спросила Юстина.

— В самом деле, ты хоть бы постыдился так говорить, — напустилась на Унте жена. — Радоваться надо, что люди трудятся, с толком деньги тратят, а ты, как Стирта… И без нас хватает лоботрясов и лодырей, по вине которых люди должны бог знает откуда ехать, чтобы купить кусок колбасы или мяса.

— Да разве ж я за лодырей, за пустую трату денег? Ах вы, вороны эдакие! — Унте пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что нечего с такими разговаривать. И снова налил всем бокалы, а свою кружку, выпитую до дна, наполнил, не скупясь.

Теперь заговорила Юргита, державшаяся до сих пор в тени.

— Кто же может осуждать человека за его трудолюбие, за умение толково тратить заработанные деньги? Мы должны только гордиться этим и с благодарностью вспоминать наших пращуров, которые воспитали эти черты в нашем народе. Однако одно дело — работать с любовью, из чувства долга, и совсем другое — стать рабом своей работы… Как мне кажется, Унте подразумевал как раз это. Работа, работа и только работа. С утра до позднего вечера. Колхоз, своя скотина, огород… Бесконечный бег по кругу, урывками чтение газеты, еще реже книги или какое-нибудь другое развлечение. Вот человек и становится похожим на рабочую скотинку, за день так умается, что вечером валится как мертвый в постель или засыпает у телевизора…

— Это вы о ком? О мужиках или бабах?

— Обо всех, кто от жадности из кожи вон лезет.

— Ну уж наши мужички не перерабатывают. Не жадные…

— До работы не жадные, — поправила Юстину Салюте. — А от водки никакими силами не отдерешь.

Юстина скупо улыбнулась своими тонкими губами, соглашаясь с Салюте. Затем покраснела, обиженная каким-то тайным намеком, и ни с того ни с сего затараторила, все больше распаляясь и входя в раж:

— Жадность? Мы ишачим, высунув язык, от жадности, по-вашему? Ну знаете ли — такое может ляпнуть только горожанин, отгородившийся от деревни бумажной стеной. Ему-то что — ни огорода, ни скотины. Захочет молока — шасть в магазин, захочет какой-нибудь овощ — туда же. Плати денежки и бери надушенными ручками, лакированными ноготками… Шляпка, кудряшки…

— А чем плохи шляпа и кудри? — вспылила и Юргита. — В человеке все должно быть красиво, гармонично. Кто не смотрит за своей внешностью, у того и душа коснеет.

— Может быть, и коснеет, но зато город сыт. Вы! — рубанула Юстина. — Если мы вместе с вами будем бегать на базар за каждой мелочью вместо того, чтобы самим ее вырастить, то и в витринах ничего, кроме деревянных окороков и крашеных бутылок кефира, не останется. Потому-то мы бродим по навозу, потому-то вкалываем на огородах… от жадности. От той же жадности откармливаем какую-нибудь хавронью на продажу, потому что один черт — двух или трех кормить. От той же жадности возимся с колхозными животными — доим коров, кормим свиней, телят… Одним словом, превращаемся в рабочую скотинку, чтобы вы, горожане, с голоду не мерли.

— Какая уж тут жадность! — заступилась за свою работу и Салюте. — Не знаю, нашелся бы хоть один, который копался бы в огороде, ежели бы в деревенском магазине можно было все купить, как в городе? Разве я бы кормила такую ораву свиней, будь в колхозе людей побольше? Стропус так расставил. Вот откуда эта жадность.

— Я не о тебе, Салюте, — поспешила успокоить ее Юргита. — Ведь есть же и такие, которые ни о чем не думают — только бы как можно больше денег зашибить, вещей дорогих купить…

— Что поделаешь, невестка. Человек уж так устроен: ему подавай жизнь получше да покраше, — отозвался и старый Гиринис.

Унте почтительно объяснил отцу, что желание жить получше да покраше не то же самое, что погоня за богатством, а Юргита, желая, видно, разрядить обстановку, добавила, что иногда человека делают жадным неблагоприятные условия, это, мол, их вина. Она даже сослалась на Дягимай: из-за нехватки рук люди должны работать здесь в два, а то и в три раза больше, чем следует; за свою работу они и получают соответственно, то есть жалованье у них в два или в три раза выше, а такие деньги — не так-то просто распустить. И еще: поскольку из-за большой занятости человек как бы наглухо отгораживается от культурной жизни, душа его нищает и хиреет, возникает пустота, которую и заполняют низменные страсти: пьянство, безудержное накопительство и тому подобное.

Юстина со всей решительностью ополчилась против такого мнения Юргиты. Она упрямо, с какой-то отчаянной яростью доказывала, что работа может заменить человеку все — всякие там культмероприятия, развлечения, удовольствия, потому что начало всех зол — леность. Дочь поддержали и старый Гиринис, и Салюте: кто родился на свет волком, тот волком и подохнет — лентяй, мол, будет баклуши бить, пьяница — пить, а скупердяй — складывать рубль за рубликом, сколько бы ни зарабатывал.

Унте, вконец потерявший надежду столковаться со всеми, только нервно подергивал плечом, хмурил густые черные брови, косясь на веселое пиво, от которого щеки покрылись легким багрянцем, и растерянным взглядом просил прощения у Юргиты за прямоту и дерзость Юстины. А Юргита искренне радовалась тому, что ужин идет к концу и можно подумать об отъезде.

Но вечерний автобус уже проследовал в Епушотас, а следующий отправится туда только в шесть утра.

— Колхозных шоферов теперь нигде не сыщешь — воскресенье, — забеспокоилась Юстина. — Стропус, тот охотно отвез бы… как-никак жена секретаря…