ОДНОЙ ДОРОГОЙ
Было у двора два выхода на главную улицу: через смежный двор и в обход по кварталу. И каждый шел своей дорогой — кому как сподручнее.
Но вот чья-то дотошная голова распорядилась перекрыть дворовый ход. И все теперь идут одной дорогой…
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
Из окна легкового автофургона, катившего улицей, вылетел большой кусок булки, ударился об асфальт, кувыркнулся несколько раз и затих у бордюра… А через десяток метров и машина, резко затормозив, прижалась к обочине: лопнул передний правый скат.
Из кабины нехотя выбрался долговязый детина с длинными, давно не мытыми и не чесанными волосами. Проволочной походкой обойдя машину, он тупо уставился на пострадавшее колесо.
— Так тебе и надо — не будешь хлебом бросаться, — назидательно крикнули ему мальчишки, идущие в школу.
БЕГУНЫ ПОНЕВОЛЕ
О счастливом говорят — в рубашке родился. Да все мы, за самым редким исключением, являемся на свет божий в счастливой рубашке здоровья, щедро одетой на нас матушкой-природой…
Здоровье, конечно, платье ноское. Только и оно заботливым дольше служит. А уж мы его так безжалостно порой треплем — то излишествами, то ленью, — что трещит по швам дар бесценный…
В парке по утрам, пыхтя и неспортивно шлепая подметками, преодолевают круг за кругом бегуны поневоле… Отягощенные не столько возрастом, сколько весом, они исступленно гоняются за умчавшимся здоровьем. Да разве ж его измученной трусцой догонишь?
Говорят: «Лучше позже, чем никогда». Может быть. Но еще ранее и мудрее сказано: «Береги платье сызнова…»
ДУША — МАТЕМАТИКА
Боже мой, а ты, оказывается, все еще за школярской партой восседаешь и жизнь свою на простые действия раскладываешь… «Плюс» — значит обретение, «минус» — потеря?!
Только ведь душа человеческая — к счастью ли, к горю ли — в арифметику на примерку не ходит. Она — математика высшая, и минусы у нее столь же равноправны…
КИРПИЧ
На рассвете душа настолько добром прорастает, что даже муху, залетевшую в распахнутое окно, прогонять не хочется. А уж чуткость человеческую привечаешь особо.
Парень выкатил из сарая зеленый мотороллер, но заводить не стал — крикливое эхо мотора металось бы в каменной коробке двора, билось о стекла, заставляя вздрагивать во сне или расставаться с ним внезапно, неуютно, до срока… Сколько б людей тогда «не с той ноги встало»?!
И парень бесшумно вывел свою технику на улицу и только там позволил ей откашляться при заводе.
Добрый человек.
И невольно вспомнилось, как одного недоброго проучили. Тот еще до солнца с шумом-грохотом влетел во двор на новеньком «Запорожце» и рявкнул зычным сигналом, вызывая своего напарника по рыбалке. Должно быть, природа недоучила этого любителя ее даров беречь тишину… либо он признавал покой лишь для себя одного. Так или иначе, но позволил себе такое человек.
Раз просигналил. Подождал с минуту — и снова…
Разбудил, конечно, людей. Возмущенные голоса послышались. А ему хоть бы хны — гудит себе.
И вдруг рев злосчастного сигнала оборвал взрывной грохот: чья-то карающая рука с высоты оставшегося неизвестным балкона кирпичом дотянулась до крыши кабины.
Как ошпаренный выскочил из машины незадачливый ее владелец и взвился визгливым словесным лаем. Да только вряд ли у кого сочувствия нашел.
Общее мнение невольных свидетелей происшествия громко выразил дворник, не поспевший словом призвать нарушителя к порядку:
— Эх, машину жалко… Дураку досталась! — И решительно добавил, не обращая внимания на истерические угрозы: — А ну, выметайся со двора. Нечего сорить языком…
Как ни странно, кирпич оказался убедительным доводом — больше в нашем дворе автокрикун не объявлялся.
ДВУШКИ
В левом кармане пиджака и пальто всегда ношу с дюжину двушек. Самому-то редко приходится звонить из автомата, зато люблю выручать «неимек»… Особенно в поздний час, когда негде разменять крупную монету и человек мается у немой телефонной будки… А ты протягиваешь ему целую горсть «золотых ключиков» и даришь сразу столько возможностей — позвонить другу или добыть ответ на неотложный вопрос…
Человек радуется благодарно, и тебе награда немалая — целое мгновенье чувствуешь себя добрым волшебником…
ЧАЙКИ
Прекрасны чайки в вольном полете. Следуешь взглядом за их то стремительным росчерком, то плавным парением над бегущей волной, и дух захватывает ощущение полета, гордое чувство свободы…
Но случилось как-то ранним утром заглянуть в их «земную» жизнь…
В песке пустынного пляжа одна из сизокрылых откопала кусок булки и принялась усердно расклевывать его. На пиршество не преминули заглянуть крылатые друзья-подруги, в надежде сделать стол общим. Но куда там! Обладательница куска, сварливо вереща, набрасывалась на всякого из собратьев, кто только пытался приблизиться. Причем она оставляла кусок и с каким-то особым удовольствием враждебного скандалиста гонялась за «нарушителями» по всему пляжу. А те безропотно улепетывали, как должное принимая и ее озлобленность, и ее право изгонять…
Право сильного, право первого?
И надо же справедливости случиться: сердито каркнув, слетела с высокой сосны ворона, долго наблюдавшая за этой мелкой возней. Слетела — и прямехонько к сварливой. Завидев более решительного и грозного по перу соперника, та отскочила от куска. Ворона же, не торопясь, отведала добычу и, прихватив ее покрепче клювом, лениво вознеслась на ветвь сосны…
А первая добытчица куска — куда девался грозный пыл! — жалобно попискивая, топталась на песке, поклевывая крошки, и не бросалась больше на слетевшихся подруг. И вскоре затерялась среди них.
Прекрасны чайки в вольном полете.
ЛЕТИТ!
Должно быть, прокатившаяся над городом гроза прибавила им решимости, коль они так дружно стали срываться с гнезд и под переполошный родительский щебет одолевать свои первые десятки воздушных метров. Их неуклюжие трепыхания то и дело заставляют обмирать в тревоге: «Ох, сорвется! Ох, шлепнется!» Но все кончается благополучно — воробушек летит.
Не журавль, не орел, а всего-навсего серенький маленький комочек — но летит!
ЛАСТОЧКИНО ГНЕЗДО
Меж фасадными окнами одноэтажного дома висит на электропроводке опрокинутая чаша ласточкиного гнезда. Тут же рядом с ним, крыло к крылу, притихла опечаленная пара ласточек. Их собратья живыми молниями рассекают предзакатное небо, уносясь за добычей для своего ненасытного, быстрорастущего потомства. Ни минуты покоя: к гнезду — два-три мгновения — и снова в полет, стремительный и неутомимый.
И только эта пара бедой вырвана из кипучей хлопотливой жизни. Все, во имя чего одолели они тысячи верст через горы высокие и моря широкие, — все это порушено одним порывом ночной бури, разбито в прах.
Весь день они так и просидели в недоумении и печали.
Щемит сердце от безутешности этой картины и бессилия хоть чем-то помочь, поправить непоправимое.
Старый взъерошенный воробей, не первый раз уже выныривающий из чердачной щели, переполошно и осуждающе чиричет, метаясь вокруг пострадавших, словно брюзга сосед задним числом, прозорливый и разумный, выговаривает погорельцам («Я вам говор-рил! Я вас пр-редупр-реждал!») за то, что не застраховались вовремя громоотводом…
И без него тошно, а он тут зашелся…
Но ласточки не гонят воробья прочь, лишь теснее придвигаются друг к другу. Понурив головки, они как должное воспринимают его выговор и возмущение, несчастные и виноватые.
Десятки гнезд, цепко спаянных по трое, по четверо, надежно прикрытых сверху, будто вмонтированы в самые укромные места, под защиту выступов и карнизов, этого и соседних домов. И ни одно из них не пострадало от бури.
А эти неразумы, обманутые яснопогодьем мая, гнездились на отшибе и кое-как. Понадеялись на обвисший провод и лишь краешком прилепили чашу гнезда к непрочной даже на вид штукатурке стены. И оно, бескрышное и безопорное, отошло вместе с куском известки и опрокинулось…
