Оглушив, стадо отхлынуло за околицу и стало забирать вверх на суходол, лишь замирающим эхом дотянувшись за Дон, к луговому раздолью…
Несколько минут в станице было пустынно и тихо, словно все живое вместе с гуртом откочевало в степь. Потом как-то сразу утро переломилось в будень: длинной очередью расстрелял тишину оживающий к работе трактор, заурчали улицей машины и тот же певучий женский голос стал скликать на завтрак пернатое хозяйство. Потом ее приглушенный голос, межуемый поросячьим повизгиванием, раздавался из хлева, вместе с перезвоном посуды выплескивался из раскрытого окна дома, все больше обретая оттенки озабоченности, грубея. И вот он уже достиг сердитых нот: «Надя! Надька!»
На каждый нетерпеливый окрик из зарослей ивняка слышится слабое: «А-а?! А-а?!» Но раздраженность мешает женщине услышать, и она срывается на брань:
— У, зараза, еще и не отзывается… Сейчас же домой!
Попадет же Наде.
Подошел, пристыдил. Что ж вы, говорю, кур да овец ласковей зовете, нежели дитя родное. Смерила сердитым взглядом с головы до ног и огрызнулась вполсердца:
— Да не лезь ты в чужие дела… Своих нарожай, тогда посмотрим…
А вечером через открытое окно видел, как она укладывала дочку спать и певуче приговаривала: «Надюнка моя, зоренька моя…»
И я не узнал ее голоса.
…Удвоил годы с тех пор, своих детей «нарожал». И боли их больней, и радости светлей, а нет-нет и взовьется в тебе что-то сердитое и даже злое в ответ на их непонятливость или упрямство… И только вечер снимает все боли дня словами раскаяния и прощения: «Покойной ночи…»
Перед сном, как перед расставаньем, добреет душа человеческая.
ЧЕЛОВЕК И СОБАКА
Утром и вечером сосед-пенсионер привязан к Жульке. Пудель волочит его на поводке по двору и по улице с недозволенной для пенсионного возраста скоростью… На рассвете (а зимой задолго до него) они безмолвны, как тени. И странно видеть в сумерках, как сосед точно слепой мечется по двору с протянутой рукой… И лишь зная, что рука его тянется за поводком, усилием глаз различаешь впереди черного Жульку…
Эта многодневная привязанность отразилась даже на походке соседа: и без собаки теперь он ходит стремительно, подавшись вперед, словно его тянут на поводке…
«ДОБРОГО ЛЕСА»
В апрельскую субботу отправился за сморчками. Лес уже шагнул навстречу лету: подсох, зеленью задымился, обрел новые голоса птиц… Сквозь легкий прельный запах прошлогодней листвы свежестью пробивается дух березового сока. Он хранит в себе память о снеге и тайну первого листа… Хорошо, хмельно им дышится. Мысли и чувства светлеют добротой. И грибная неудача лишь забавляет.
Перепробовал все свои заговоры и нашептывания, но сморчков нет как нет. Все бугорки живут лишь мгновением надежды. Вскроешь — а там упрямый стебелек травы пробивается сквозь лежалую листву. Что ж, и в том польза — помог зеленому дружку плечи расправить… Пошептался с ним — и дальше.
Так, в игре-охоте, время летит неприметно. Все здесь одно к одному — увлекает новизной. У каждого дерева и куста — свое особое выражение. И даже если ты без труда признаешь их зимой и летом, сейчас, по весне, тебя ждет немало сюрпризов. На что уж березка привычна глазу, но и она под светлой вуалью лопнувших почек смотрится таинственной незнакомкой.
Взглянул на иву, и первое, что подумалось о ней, — «щебечет». Стал доискиваться, почему такое слово пришло. То ли птичьи голоса определили впечатление, то ли еще что… Не сразу отгадку нашел. Но без птиц и правда не обошлось — на изогнутых ветвях первые пары желтоватых остроконечных листков как десятки раскрытых клювов.
Лес первое зеленое слово говорит, а птицы его подхватывают на все лады, солнцем высвечивают и разносят, дарят людям. И бойчей всех, на правах старожила, синичка выплескивает свои «цви-цви». Не отстает от нее и зяблик, захлебывается в восторге. Зарянка, та потише, и песня ее тоньше, светлая такая, точно паутинка на солнце. А дрозд еще не распелся. Посвистывает, соловья кличет на подмогу…
Живая тишина леса… Вряд ли найдешь место целебнее для оглушенного городского жителя. Зелень — лучшая тишина для глаз. А птичьи голоса лишь ласкают слух. Хочешь — вслушивайся в них. Задумался — они тебе не помеха. Наоборот, о чем-то напомнят, что-то подскажут.
Вот подумал об этом, а сам себя неуютно почувствовал… Что-то мешает мне говорить с лесом… Даже остановился, прислушался…
Ну, так и есть, это ж город с «домашним уютом» на природу пожаловал. Совсем рядом транзистор заголосил во все свои полупроводниковые легкие.
Два парня и девушка, должно быть студенты, развели у поваленного дерева огромный костер, пьют вино из единственного стакана, передавая его по кругу, и, напрягая голоса, чтобы пересилить технику, на полукрике беседуют.
Подошел. Поприветствовал. Извинился.
— Выключите, пожалуйста, на минутку свою «машину»…
Ребята было захорохорились, но девушка одним движением руки, оборвала крикуна и выжидающе посмотрела на меня.
— Помолчим, — предложил я, присаживаясь на валежину, и поднял палец вверх. Пернатые певцы не подвели меня. Словно торжествуя свою победу над крикливой техникой, они ударили дружно…
Девушка кивнула с тихой улыбкой.
Опустил палец в сторону костра и «включил» его потрескивание и протяжное ветровое «фф-фф-фф»…
Отвел руку в сторону порыва ветра — и шумливо заговорили одетые в облако первой зелени осины…
Не затягивая минуту молчания, встал, еще раз извинился и не удержался от назидания:
— Сам тише — больше слышишь…
— Спасибо вам… — хорошо сказала девушка.
— Спасибо и вам… за внимание… Доброго леса…
И пошел своей, дорогой, с напряжением ожидая, словно выстрела в спину, транзисторного крика…
Но было тихо. Говорил только лес.
НА АВТОСТРАДЕ
Возвращаясь из командировки в поздний безавтобусный час, «голосовал» на автостраде. Долго стоял, протянутой рукой встречая «Жигули», «Запорожцы», «Волги», катящие в нужную мне сторону. Но, ослепив яркостью фар, мимо прокатывала личная собственность, отполированная общественным производством…
За светом фар я не видел лиц тех, кто восседал за рулем или рядом с водителем, и просительно тянул руку ни к кому… и ко всем сразу…
И только глядя во след удаляющейся машине, различал темные неподвижные силуэты голов… Одну, две, реже три и больше. И ни одна из них не обернулась, не проявила признаков участия.
Нет, не завидовал я их беззаботному благополучию. Напротив, во мне росло сожаление о душах, упакованных в комфортабельное достижение науки и техники. Особенно, если в машине были только он и она… Как чувствовали они себя друг перед другом, о чем думали или говорили, оставляя человека одного на полуночной дороге?
Спешили-торопились? Может быть…
Опасались? И такое не исключено…
Не обязаны подвозить каждого встречного? Кто ж спорит…
Да, каждый «имел право» проехать мимо…
Но мир не без добрых людей. Остановился мчавшийся рефрижератор. И спешил парень наверняка. И тормозить ему потяжелей. И разгонять свою махину подольше. Но остановился, взял в кабину, довез — и от рубля отказался.
С радостным облегчением я подарил ему еще не дочитанную хорошую книжку. Не только за подвоз конечно.
Как не порадоваться человеку, который не оставляет за спиною рук протянутых…
В ГОРАХ
Кусты в горах — первые друзья туриста. Они, как люди, протягивают руку помощи на крутом подъеме. Но особенно важна их поддержка при спуске. Ведь каждый спуск с высоты — это медленное падение. Тормоза — мускулы рук и ног. Опора — выступы, корни, ветви. И если вдруг что-то откажет — катастрофа.
На руки и ноги свои надеется человек, силу и волю их знает. И потому залог успеха в том, насколько он умеет выбирать друзей…
Да, не всякой протянутой ветви-руке довериться можно. Одни бывают ненадежны своим неумением помочь — слабы в корешках… Другие — нежеланием: стоят в стороне от тропы твоей — не дотянешься. А бывает, в трудный момент схватишь, не разбирая, протянутую «руку» и вскрикнешь от боли и неожиданности — в ладонь твою впились предательские колючки… Но ты удержался, устоял, пересилив боль. И втрое осмотрителен, осторожен, выбирая точку опоры. Нашел, испытал на крепость и сделал уверенный шаг к своей цели.
