«Во-первых, не сказала «оставьте»… Во-вторых, не льдинка вовсе, раз солнышко играет на носу, и не гордячка, если в заросли колючие забралась, а сластена. В-третьих и в остальных — тебе надо знать свое место и не зарываться», — одернул себя и, маскируя волнение, перешел на пляжный тон:
— Моря-океаны… Это, конешно, здорово…
Но мы люди маленькие,
сидим на завалинке,
на югах бывали,
да мало что видали…
Позвольте представиться: неудавшийся поэт-пятиклассник, ныне — главбух дядя Гриша. А вы, кажись, студентка?
Девушка по-доброму улыбнулась его паясничеству и назвала себя:
— Светлана. Уже не студентка. Библиограф.
— О, значит, мы с вами в некотором роде коллеги! Только на ваших по́лках — полки́ героев, а на моих — кладбище цифр, — воскликнул он, входя в новую роль. — О них и мертвых никто доброго слова не скажет: лишены поэзии, работяги. Хотя как сказать! Я еще верю, что найдется пиит, который оригинальности и справедливости ради воздаст главбуху Григорию за его труды хлопотные рифмой:
И, не питая к цифрам злости,
он с вожделеньем двигал кости…
— Вы что, все еще на счетах практикуете? — хитровато прищурившись, спросила Светлана.
— О нет! Счеты для нас что гусиное перо для борзописца — реликвия! Нам теперь «Веги-неги» подавай. Говорят, прогресс одних художников обошел. У них все те же кисточки, только серийного производства и с характерной болезнью века — лысеют быстро…
Светлана как-то естественно и легко приняла его насмешливый, иносказательный тон, участливо следуя любому ходу мысли. И случилось так, что все свои беды он, сам того не желая, выплеснул эзоповским языком…
Говорил о близорукости и доверчивости главбуха, у которого под носом творились темные дела, а понимать надо было — жена…
Язвил в адрес неподкупного ревизора с рыльцем в пушку, а слышалось горькое признание о предательстве друга.
Подбивал невеселый баланс с прорехами растрат и буйством цифр… А значило это — нет больше веры в себя, нет любимого дела…
И самая острая боль прорвалась уже в открытом признании — «отвратило!». Говорил о цифрах, а понимать надо было, — краски…
— Раньше жили они. Играли, пели. Каждая мысль будила, душу бередила. А теперь точно холодные светлячки, Раздражают фальшивой нарядностью…
Замолчал, поймав себя на том, что давно уже сошел с разухабистой пляжной тональности и самым грешным образом изливает душу этой милой, но совершенно случайной собеседнице… А тело охвачено нервным ознобом… И все это уже почувствовала Светлана. Встревоженная, гладит она легкими пальцами его руку и приговаривает, как мама: «Все будет хорошо, все будет хорошо…» И от этого действительно делается хорошо, как будто он погружается в сладкий сон. И, как всегда бывает во снах наяву, он понимает его ложность и пытается протестовать. Ему надо бы отдернуть руку… Сейчас же… Но он не делает этого, хотя знает, что в следующую минуту смущение обожжет ее светлую кожу… И надо скорей придумать какой-то удобный обоим ход…
Но он не успел прийти к ней на помощь. Она подняла глаза и заговорила быстро-быстро:
— Хотите, я вам погадаю? Не смотрите, что я на цыганку не похожа. Я исповедую белую магию. Она о счастье. Вот увидите…
И она снова склонилась над его ладонью и, как истая гадалка, заговорила о дальней дороге и трефовых хлопотах, о бубновой даме, которая ждет и надеется, об интересе, что скоро даст о себе весточку… И печаль, что на сердце лежит, развеется, а мечты и думы добрые все сбудутся.
После каждого распутанного узелка судьбы она, как заклинание, шептала: «Верьте мне, верьте!»
И ему хотелось верить и верилось. Верилось не словам. Они ведь были заряжены шуткой. Он верил в святое волнение ее голоса, так страстно убеждающего судьбу быть доброй… Доверял трепету чутких пальцев, незаметно унявших его боль… Боготворил зоревую чистоту румянца, который проступал даже сквозь павшую на лицо прядь волос…
— Какая счастливая линия, смотрите! — воскликнула неожиданно Светлана.
Он резко подался вперед, словно боясь, что та линия исчезнет с его ладони прежде, чем он успеет рассмотреть ее, и больно стукнулся бровью о голову «вещуньи».
— О-о! Я вижу ее. Она искрится, как бенгальский огонь, — шутливо простонал он и замотал головой из стороны в сторону.
А Светлана, потирая ладошкой ушибленное место, весело повторяла:
— Я же говорила! Я же говорила! Хоть мы и не разбились, но это к счастью… Идемте скорее в воду — примочки делать.
Она легко поднялась на ноги. К левому бедру ее узором пристыли бурые сосновые иглы. Она стряхнула их, и узор порозовел и ожил, как только она сделала первый шаг.
Светлана шла чуть впереди, подставляя лицо солнцу. Кожа ее отдавала таким нежным глянцем, что рука сама тянулась погладить ее… И пока они шли к воде, он боролся с этим желанием и робел, как в юности.
Это неожиданное чувство что-то довершило. Ему вдруг и в самом деле стало легко на душе, будто белая магия уже вступала в силу. Лишь на миг догнал его голос сомнений своим ханжеским ворчанием: «Как ты можешь… после всего, что случилось…» Но он отмахнулся от него и, желая поскорее отделаться насовсем и дразня его, ускорил шаг, едва уловимым движением пожал руку Светланы и метнулся к обрыву. Взлетел над водой высоко и круто ушел в глубину.
Вода отняла мир звуков. Приглушила свет. Сдавила грудь. Размытые, акварельные видения. Гривастые водоросли мерно качают свет тусклых окон дна. В одном — настороженная стайка мальков. Движение — и, блеснув серебристо бочками, пали они на дно. Смотрят глазками перламутровых ракушек. Все здесь как во сне: медлительное, таинственное.
Чудаки фантасты и сказочники! Чем головы ломать досуже, ныряли бы с открытыми глазами. Вот тебе модель неведомых миров, и сам ты как астронавт: нем, одинок, стократно ценишь каждое мгновение (ведь на земле его лишь сутками измеришь). И ты нацелен весь — увидеть, насладиться, отобрать.
Потом впечатления и мысли стали мутнеть — грудь распирало удушье. Но он упрямо плыл дальше, пока в висках угрожающе не заметалась кровь, требуя кислорода. Сделав еще несколько энергичных гребков и резко оттолкнувшись ногами ото дна, бросил тело вверх и расслабился.
Светлана, стоя по пояс в воде, глядела из-под ладони на сверкающую гладь реки, обеспокоенная его долгим отсутствием. Их взгляды встретились. Он призывно махнул рукой и, запрокинувшись на спину, засмеялся тихим счастливым смехом.
Прямо над рекой огромная синюшная туча, не боясь обжечься, протягивала к солнцу свои пухлые лапы… А солнце противилось и сияло особенно ярко. Схватив коротким взглядом светило и оплавленный край тучи, он зажмурился. Но оно еще несколько секунд горело в полный накал, а мозг, ослепленный и усталый, напряженно пытался что-то осмыслить. Наконец он понял, что мучительно отбирает краски, прежде чем коснуться ими холста…
Голова Светланы покачивалась над водой уже совсем близко.
— И никакой я не главбух, Светлана! Я ловец жемчуга! — крикнул он и снова ушел ко дну. Отыскал перламутровый осколок ракушки и стал медленно всплывать. Над головой в искристом дрожании света — широкий охристый мазок плывущего тела. Это какое-то среднее состояние между танцем и полетом. Движения плавны, грациозны.
Вспомнилось, как мальчишками любили пугать девчонок. Поднырнешь скрытно, ухватишь за ногу — и наутек. Пронзительный визг жертвы настигает тебя даже под водой. И потому он с особой осторожностью, как бы ненароком не задеть и не напугать Светлану, всплыл перед ней. И снова глаза. Близко-близко. Теперь они в прищуре мокрых ресниц темнели веселой синевой и радовались. Он протянул ей добычу и ребячливо известил:
— А теперь я чемпион по плаванию. Финиш — первая лилия. Старт! — Отчаянный тарзаний кроль перенес его в тихую заводь.
