Когда я заканчивал свою речь, большинство центурионов и командиров склонились у моих ног и умоляли простить их солдат. Я понял, что они выражали чувства всей армии, и всё же считал, что какие-то дисциплинарные меры должны быть приняты. На основе донесений, доставленных мне, был составлен список из ста двадцати человек, в который попали имена всех вожаков и наиболее рьяных их сообщников. Этот список тотчас огласили, и по реакции слушателей я понял, что моя информация была правильной. Из всего большого списка я отобрал двенадцать человек, которых должны были казнить, и вышло так, что эти двенадцать оказались как раз теми, кто возглавил это восстание. И снова, когда громко зачитали эти двенадцать имён, слушатели проявили что-то вроде удовлетворения и уважения к тому, что было воспринято как перст судьбы. Однако один из приговорённых громко протестовал, и я видел, что остальные одобряют его протест. Я велел ещё раз рассмотреть его дело и обнаружил, что он слыл хорошим солдатом, а когда начался мятеж, его не было в лагере. Донос на него написал его центурион, с которым он поссорился из-за своих личных обид. Я счёл справедливым поставить в список имя самого центуриона вместо ложно обвинённого им солдата. Так и сделали; двенадцать человек были казнены, и пошатнувшаяся дисциплина восстановилась. Теперь я мог спокойно продолжать свой путь в Рим в полной уверенности, что никаких беспорядков в армии не последует.
Я вошёл в Рим как диктатор. У меня были основания для того, чтобы с помощью Лепида получить такие полномочия. И теперь появилась возможность провести выборы под моим контролем, быстро принять необходимые законы и восстановить веру в стабильность существующего режима. Я узнал, что многие из тех, кто поспешил отправиться к Помпею в те дни, когда мне так тяжело доставалось в Испании, не смогли найти транспорт для переезда через море и, получив известие о моей победе, вернулись в Рим. Кое-кто из них только потому не присоединился к Помпею, что испугался трудностей морского путешествия или жизни в лагере. И хотя я всеми средствами пытался доказать им, что способен прощать врагов, богатые финансисты всё же оставались под впечатлением, что я могу повести себя в отношении их так, как в своё время грозился Катилина, и проведу закон об отмене всех долгов. Они обращали внимание на то, что в моей партии много способных молодых людей вроде Антония и Куриона, которые почти так же увязли в долгах, как в своё время в их возрасте я сам. Но эти люди успели забыть, что я заплатил долги не только Антония и Куриона, но и свои тоже, и они готовы были принять за истину, что, раз уж среди моих сторонников так много неимущих авантюристов, я буду защищать их интересы за счёт интересов имущих граждан, за счёт порядка и стабильности. В той обстановке всеобщей неразберихи богатые не хотели одалживать, а должники не хотели платить даже проценты от долга. Принятые мною меры в области финансов оказались весьма успешными. Мне удалось облегчить до некоторой степени бремя долгов для должников, а также убедить кредиторов, что давать взаймы — дело выгодное и что так оно и будет, пока я остаюсь у власти: никаких революционных перемен в существующей социальной системе не будет. В качестве диктатора я ещё обнародовал несколько запоздалый законодательный акт (дань справедливости) о восстановлении в правах всех потомков тех людей, которые были убиты в период кровавых репрессий Суллы: совершенные уже тридцать лет назад, они остаются незаживающими ранами в моей душе. Сулла не только убил отцов, он лишил имущества и прежнего статуса детей и внуков этих несчастных. Среди них было много друзей или сообщников моего дяди Мария, моего тестя Цинны, моей матери и различных деятелей-либералов, которых я помнил с детства. Да и сам я при Сулле находился ближе к смерти, чем за всё время галльской войны.
Я также организовал возвращение из изгнания тех, кого в судебном порядке Помпей выслал из Рима и которые потом предложили свои услуги мне. Для меня это было обычным проявлением благодарности, но я внимательно следил за тем, чтобы процедура возвращения соответствовала конституционным нормам, потому что не хотел оказаться в роли человека, лишающего народ Рима каких-либо его прав, и особенно права на милосердие.
Затем, после выборов, я сложил с себя полномочия диктатора — этот пост я занимал всего одиннадцать дней. Я был избран консулом на следующий год, заняв, таким образом, в назначенный мною день пост, который мог бы стать моим и мирным путём, без всяких гражданских потрясений. Но мои враги вынуждали меня уделять всё своё внимание военным проблемам, в то время как в мои планы входило прежде всего мирное переустройство. Моим коллегой-консулом стал Сервилий Исаврик, сын того военачальника и государственного деятеля, с которым я соперничал во время выборов верховного понтифика. Сервилии — один из древнейших и благороднейших родов, и я мог полностью положиться на своего коллегу в том, что он будет выполнять всё, что я пожелаю.
У меня были все основания хотеть скорейшего окончания войны, и поэтому в середине декабря, не дожидаясь официального введения в должность, я покинул Рим и присоединился к своим легионам в Брундизии. Я знал, что в прошлом году, пока я воевал в Испании и Массилии, против Помпея не выступал никто, ни одна армия, так что он имел все возможности проявить свои таланты администратора и полководца. Девять его легионов, прекрасно обученных и экипированных, по численности превосходили мою армию ветеранов, которая к тому же была измотана длительными переходами и переменой климата. И, уже находясь в Брундизии, я понял, что многие из солдат настолько устали, что использовать их в ближайшее время просто нельзя. А Помпей тем временем вдобавок к своим легионам создал замечательные кавалерийские войска из греков, германцев, галлов, каппадокийцев, обеспечив их опытными командирами. Он набрал лучников и пращников с Крита, из Спарты, Сирии — отовсюду. И у него скопились огромные запасы продовольствия и военного снаряжения. Всего этого он добился благодаря своему господству на море. К тому времени он собрал громадный флот из Азии, Египта и из всех небольших греческих городов и островков, где так сильны были мореходные традиции. Командовал флотом мой злейший враг, а когда-то коллега по консулату Марк Бибул. Сомневаюсь, чтобы этот Бибул стал достойным командиром, но в чём ему нельзя отказать, так это в его почти маниакальной ненависти ко мне. Жертвуя своим здоровьем и удовольствиями, он готов был делать всё, лишь бы уничтожить меня (и в конце концов этот бедняга умер от переутомления и собственной спеси).
В Брундизии я собрал двенадцать легионов в довольно неважном состоянии и хотя и меньшее, чем у Помпея, но вполне достаточное для меня количество галльской и германской кавалерии. Если бы мне представилась возможность в то время переправить всю армию через море и затем принудить Помпея принять бой, я нисколько не сомневался бы в исходе сражения. Но в войнах вообще очень редко представляется случай простыми средствами решать проблемы, и на тот раз я столкнулся с огромнейшими трудностями. Во-первых, у меня не набиралось столько кораблей, чтобы я мог транспортировать всю мою армию сразу. Во-вторых, военных кораблей для охраны того небольшого количества транспортов, которые у меня были, тоже не хватало. И если бы Бибулу удалось перехватить нас в море, можно представить себе, какое страшное и непоправимое поражение мы потерпели бы. Избежать этого риска можно было одним способом: пройти маршем через Иллирик в северную часть Греции; я думал над этим проектом, но отказался от него из-за трудностей с поставками продовольствия и из-за ландшафта страны, по которой нам пришлось бы пройти. К тому же, пока мы карабкались бы там, на севере, по горам, Помпей мог высадиться с армией в Италии, остававшейся беззащитной, а затем заблокировать нас с моря. Так что волей-неволей мы должны были пойти на серьёзнейший риск и пересечь море с недостаточным количеством транспортных и военных кораблей, к тому же в самое неподходящее время года.
