Эту историю мне до сих пор очень больно вспоминать. Она в своё время сильно на меня повлияла. Ведь Сертория убили те, кто был его друзьями. Прошло уже десять лет, а Сертория всё ещё никто не смог победить в бою, и, хотя положение всё ухудшалось, он привык к трудностям и его будущее, так же как и прошлое, оставалось абсолютно непредсказуемым. Он сумел сохранить преданность своей испанской армии, но был уничтожен своими же соотечественниками, беглецами из армий Мария и Лепида, которые присоединились к нему и были приняты с распростёртыми объятиями. Похоже, убийцы не могли простить Серторию того, что он был выходцем из менее выдающейся семьи, чем они сами. Его же необыкновенные военные способности и политическое чутьё вызывали в них скорее зависть, чем восхищение. Их руководителем стал Перперна — бывший консул и старый друг моего кузена, молодого Мария. Без сомнения, подобные заговоры должны быть заранее спланированы, что, на мой взгляд, всегда отвратительно. Заговорщики пригласили Сертория на пир и, сидя за столом, лезли из себя вон, чтобы выглядеть и вести себя как можно более вульгарно. Они знали, что Серторию нравились интеллектуальные беседы и что на его пирах царила атмосфера лёгкости и непринуждённости, которая всегда идёт от порядка и организованности. Когда он, как они и ожидали, с отвращением отвернулся и не стал слушать их глупую и скучную беседу, Перперна подал условный сигнал, уронив чашку. Другой заговорщик сначала вонзил кинжал Серторию в спину, а затем схватил его, чтобы тот не смог встать. После этого все они с кинжалами накинулись на него, нанося удары в лицо, глаза и тело. Именно так умер человек, который, бесспорно, был самым способным, смелым и дальновидным из тех, кто пытался противостоять Сулле. Весь ужас подобного убийства, как мне кажется, состоит в том, что оно совершается вопреки самой природе. Это самое низкое чувство — завидовать великим, и вся человеческая натура оказывается униженной, когда жалкая горстка низших умудряется уничтожить предательством того, с кем они не могут сравниться по человеческим качествам и даже не осмелятся вступить в честную схватку.

Интересно, почему, когда я просто представляю себе, как произошло это убийство, моё сердце вздрагивает? Когда я впервые услышал эту историю, моё положение никак нельзя было сравнить с положением Сертория, теперь, став объектом зависти для многих людей, я не предпринимаю никаких шагов для того, чтобы избежать той же участи, что когда-то постигла и его. Тогда я даже не предполагал, что мне когда-нибудь придётся столкнуться с подобной же опасностью, а теперь не боюсь, что меня могут убить. Я никак не связываю эту историю со своей судьбой. Мне кажется, что меня тревожат более абстрактные соображения. Я ненавижу неблагодарных людей, презираю завистников и испытываю глубокое отвращение к льстецам. Иногда меня приводила в уныние мысль о том, что человек по натуре всегда склонен разрушать всё то, что более величественно, чем он сам, и этому существует масса доказательств. Весь труд человека может оказаться бесполезным, а саму жизнь следует рассматривать как что-то, что нужно лишь терпеливо перенести, а не использовать с максимальной отдачей для достижения поставленной цели. Таких взглядов придерживался Эпикур, доктрину которого я в целом поддерживаю. Они же великолепно были отражены в стихах Лукреция. Для того чтобы стать счастливым, нужно избегать любви и отказаться от любых амбиций, потому что ни то, ни другое невозможно удовлетворить. Однако я склонен верить, что подобные философские суждения практически бессмысленны. Любовь и победа недолговечны, но это не единственные удовольствия, а счастья можно достичь, лишь тренируя свой дух постоянной деятельностью, а не каким-либо воздержанием. Конечно, верно, что каждый представляет свою жизнь чем-то большим, чем простое использование своих способностей. Человек хочет достичь результата, и каждый стремится к вечности или бессмертию. Я, как мне кажется, достиг этой цели и рад, что это удалось, хотя мне ещё многое хотелось бы сделать и я ещё далеко не удовлетворён результатами своего труда. Мои сторонники утверждают, что я родился в мире хаоса и сумел внести в него принципы порядка. Они правы, но это не главное. Сулла мог также претендовать на то, что установил порядок, но я бы не хотел, чтобы историки будущего сравнивали меня с Суллой. Мне бы больше хотелось, чтобы меня сравнили с Серторием, который в отчаянных ситуациях не удовлетворялся простыми или изжившими себя мерами, понимал своих соотечественников и, насколько это было возможно, действовал благородно, дальновидно, не впадая в крайности. Мне горько думать о том, что его великолепные способности, которые он так умело использовал, из-за какой-то случайности оказались практически бесполезными. Его жизнь не имела никакого значительного результата, кроме, пожалуй, примера и памяти (хотя и это уже что-то). Что касается меня, то если бы какое-либо божественное провидение подсказало мне, что завтра меня убьют, то я скорее стал бы оплакивать глупость убийц, а не свою судьбу. Несомненно, что если подобный заговор против меня возникнет, то он будет осуществляться во имя свободы, а его исполнители будут руководствоваться идеями уже умершего Катона. Подобное движение будет устаревшим и нереалистичным. Моя смерть лишь ввергнет мир в новую гражданскую войну, и в конце концов введённые мною методы управления будут единственно действенными в решении проблем современности. Без сомнения, мне будут и дальше поклоняться как богу. Итак, успех мне обеспечен. Но если меня убьют друзья, то мой призрак (если считать, что подобные вещи существуют) везде будет преследовать убийц. Потому что они будут действовать вопреки самой природе вещей — не только вопреки дружбе и благодарности, но и вопреки необходимому порядку, который должен существовать в обществе и который мне удалось установить. Я меньше сожалею о себе, чем о Сертории, которому не поклоняются как богу лишь потому, что его гению не дано было проявиться, и должен признаться, что у меня эта возможность возникла лишь в зрелом возрасте.

Заняв своё место среди понтификов, я целых пять лет оставался в Италии. За это время Помпей закончил кампанию в Испании, Лукулл захватил Азию и Армению, продвинувшись на Восток дальше, чем другие завоеватели со времён Александра; сама же Италия страдала от действий несметных полчищ восставших рабов. Это удивительно, но я не принимал никакого участия во всех этих событиях.

Вместо этого я всё своё внимание уделил политике. Я ещё более последовательно и чётко стал следовать той линии, которой традиционно придерживались члены семьи моей матери, Цинна и Марий, если вообще можно говорить о том, что у Мария была какая-то своя политика. Основные элементы программы реформ оставались такими же, как и в прошлом. Мы требовали права действовать против тех ограничений, которые устанавливала сенаторская олигархия, и видели, что этого можно добиться лишь конституционным путём при поддержке народа или трибунов. Мы продолжали выступать за наделение гражданством всего населения Италии до Альп и поощряли италиков, живущих севернее По, настойчивее требовать для себя равных прав с теми, кто жил южнее этой реки. Но после Цинны к власти пришёл Сулла и сделал всё возможное для того, чтобы доминат сената оставался абсолютным и постоянным. Поэтому нашей первой целью было разрушить конституцию, а проще всего это можно сделать при помощи активной пропагандистской деятельности, направленной на полное восстановление полномочий трибунов.

Поэтому я изо всех сил поддерживал трибуна Лициния Макра, который был самым энергичным общественным лидером из тех, кто выступал на политической арене в тот год, когда я вернулся в Италию. Макр был человеком весьма образованным, автором длинной, обстоятельной истории Рима. Кроме того, он очень хорошо знал греческую историю, как многие лидеры партии популяров, и находился под большим влиянием идей времён Перикла. Он наивно верил в то, что в будущем дела будут обстоять так, что люди станут выбирать магистратов для того, чтобы они были их слугами, а не хозяевами, и сами будут в состоянии генерировать новые идеи и контролировать события. Он также внимательно изучил те моменты раннеримской истории, когда плебеи для того, чтобы отстоять свои права, угрожали отказаться исполнять свои обязанности, и намекал на то, что для народа сейчас лучшим способом навязать свою волю сенату было отказаться сражаться в войнах, которые обеспечивали, благосостояние и славу лишь немногим. При сложившихся обстоятельствах такое предложение было довольно опасным, да и нереальным, потому что военная карьера оставалась одной из немногих выгодных профессий, доступных выходцам из небогатых семей. И всё же идея о том, что люди проливают кровь ради обогащения военачальников и представителей привилегированных сословий, оказалась полезной для пропаганды, и в ней была доля истины. Мы очень тщательно продумывали свою критику в адрес Лукулла, потому что он был другом Суллы, талантливым военачальником и мог выступить в защиту порядков Суллы. Атаки на Лукулла оказались очень выгодными для нашей партии, хотя пацифистские взгляды Макра не были эффективными и явились лишь частью общей программы, нацеленной на то, чтобы побудить бедных выступить против богатых. На самом деле всегда было нетрудно набрать людей в легионы. Больше всего сенат напугали наши страстные выступления, в которых мы требовали восстановления всех полномочий, принадлежащих когда-то трибунам.