Когда я услышал эти слова, то испытал огромное облегчение и даже готов был, как и полагается вежливому человеку, выразить благодарность Сулле, но он отвернулся, и стало совершенно очевидно, что он не ждёт от меня ничего подобного. После того как я обнял свою мать и друзей, мы вернулись домой, к огромной радости Корнелии, и весь оставшийся день провели, отмечая моё счастливое освобождение. Во время праздника мы часто вспоминали слова Суллы, не принимая их всерьёз. В действительности же эти слова стали настоящим предсказанием. В моей внешности не было ничего, что напоминало моего дядю; это и имел в виду Сулла, когда сказал о том, как я завязываю свой пояс. Я не давал никаких оснований думать, что смогу воссоздать партию и продолжить дело Мария. Сама эта идея в то время могла показаться абсурдной. Без сомнения, и самому Сулле она казалась таковой, и, возможно, поэтому он пощадил меня. Кроме того, Сулла редко поступал вопреки своим предчувствиям, которые, как и в этом случае, оказались настолько точными, что можно было говорить о способности к предвидению. Именно это качество, а вовсе не выдающиеся тактические или организаторские способности, явилось причиной его многочисленных побед в боях. Сам Сулла понимал это, но воспринимал с какой-то особой точки зрения. Редко когда он хвастался своими великими достижениями, но считал, что то, что он называл удачей, заслуживало поклонения. В честь этого он взял себе имя Феликс, то есть «счастливый», и назвал двоих своих детей, мальчика и девочку, Фавстом и Фавстой, что означает «удачливые». И хотя во всём другом Сулла был даже скромен, здесь он продемонстрировал беспрецедентное высокомерие в римской истории. Он считал, что обладает сверхъестественной силой и ему присуще нечто божественное, что ставит его выше других. Эта идея обожествления или полуобожествления главы государства является характерной для восточной культуры, и в определённые периоды истории она отвечает требованиям времени. Мне самому сейчас поклоняются как богу, но надо посмотреть, станут ли обожествлять правителей после моей смерти и будет ли это так же необходимо для западной цивилизации, как и теперь. Конечно же в двадцать один год я не мог даже представить себе, что стану первым римлянином, который официально получит подобные почести. Возможно однако, что Сулла с его удивительной интуицией мог, долго изучая моё лицо, заметить присутствие тех сил, о которых я сам ещё не подозревал, и из суеверия сохранить мне жизнь.

Естественно, я был счастлив, что мне удалось избежать смерти. Однако вскоре стало абсолютно ясно, что, хотя в Риме я мог, пусть на время, почувствовать себя в безопасности, рассчитывать на настоящую стабильность и карьеру не приходилось. Поэтому я был рад, когда мне предложили место в свите нового претора в Азии, Марка Терма. Место это не было уж очень выгодным и не давало особых перспектив для роста. И всё-таки оно гарантировало мою личную безопасность и, по крайней мере, на время освобождало меня от постоянных домогательств моих кредиторов. Я сожалел о том, что мне приходилось покидать свою семью и жену, но почти совсем не думал, что оставляю также Рим, город, в котором прошли всё моё детство и юность. Когда я отправился на Восток, то неожиданно, к огромной своей радости, обнаружил, что могу дышать свободно.

Я поехал в Азию через Грецию, и, хотя в тот раз мне удалось лишь ненадолго задержаться там, я был просто очарован тем, что увидел и что до этого лишь представлялось моему воображению. Я осознал, что всё то хорошее, чем обладала римская культура, практически все знания пришли к нам из греческих городов, с Сицилии, с других островов и с азиатского побережья. Теперь, когда я изучил основы нашей всё ещё примитивной литературы, моё обучение проходило под эгидой величия Афин, Спарты, Фив, Македонии и моего восхищения перед литературой как современной, так и античной, написанной на греческом языке. В то время практически каждый знал греческий, и, хотя не все, подобно мне и Цицерону, были так увлечены этим предметом, мало кто не принимал греческую культуру на том основании, что она уничтожает специфические качества, присущие римской культуре, которым Рим обязан своим величием, а именно: уравновешенность, самоотречение, милосердие и благородство. Во времена правления Суллы трудно было поверить в существование подобных добродетелей, и те, кто серьёзно размышлял над этим, лучшие примеры находили в греческой античности, а вовсе не в современном Риме. Например, молодой Катон, который даже в то время, когда ему исполнилось всего-навсего четырнадцать лет, прослыл моралистом (хотя мне он казался лишь нескладным, самодовольным и неприятным мальчишкой), постоянно донимал своего учителя чрезвычайно бестактными в период диктаторства Суллы вопросами о том, как Гармодий и Аристогитон несколько сот лет назад убили тирана в Афинах. Ни Катон, ни его учитель не знали о том, что этот конкретный факт не имел ни малейшей связи с катоновской концепцией свободы, а причиной убийства стала страсть, возникшая в результате гомосексуального любовного романа. И всё же именно в греческой античности Катон всегда искал подтверждение своим собственным своеобразным измышлениям о римских добродетелях. Позже он заинтересовался философией стоиков и, кроме того, многое извлёк для себя из тех сочинений Платона, в которых тот излагал свои пуританские идеи, ибо Катон был просто не в состоянии понять всё остальное, потому что не имел ни малейшего представления ни о разнообразии и сложности реального мира, ни о том прекрасном калейдоскопическом качестве платоновской мысли и стиля, которое позволяло так блистательно отражать это разнообразие. И всё же если такой недалёкий эгоцентрист, как Катон, естественно обратился к греческой культуре, чтобы получить ту незначительную пищу для ума, которую он был в состоянии переварить, то ещё куда более естественно, что другие, с более развитым интеллектом и с более широким кругозором, во всём разнообразии греческой истории и литературы находили для себя постоянный источник радости, воодушевления и вдохновения.

Итак, когда я направлялся из Италии на Восток, то прекрасно осознавал, что двигаюсь в сторону цивилизации куда более древней, чем моя собственная, и всё ещё чрезвычайно могущественной. Конечно, были и те (среди них и старый Марий), кто считал, что греческая цивилизация находится в упадке и приближается к распаду. Можно было привести и некоторые доказательства этой точки зрения. Афины с их изумительной архитектурой и разнообразными философскими школами продолжали существовать, но перестали являться силой, способной навязать свои принципы другим, кроме как путём интеллектуального убеждения. Более того, в то время Афины ещё не оправились от бедствий, обрушившихся на них в результате того, что они приняли сторону Митридата, и были разграблены легионами Суллы. Спарта представляла собой лишь небольшой городок. В действительности все те города-государства, в которых, по мнению Катона, возобладали республиканские принципы (хотя они никогда не были настоящими республиками в римском понимании), давно перестали представлять самостоятельные силы. К современным условиям лучше приспособились царства, созданные Александром Великим и его преемниками, однако и они тоже оказались побеждёнными Римом, Митридатом или великими восточными империями Парфии и Индии, хотя некоторым из них удалось под защитой Рима в значительной степени сохранить свою независимость.

Именно в этот период своей жизни я впервые заинтересовался идеей царской власти, которая была так чужда римскому образу мышления и которая когда-то была столь же чужда и жителям греческих городов-государств. Однако я не мог не отметить, что со времён Александра и по сей день, когда возникала необходимость создавать правительство на большой территории, эта идея царской власти оказывалась просто незаменимой. Вероятно, существуют некоторые условия, при которых люди желают видеть во главе государства царя как символ того единения и порядка, без которых цивилизованная жизнь просто невозможна. Кроме того, я заметил, что они склонны идти ещё дальше, наделять своих монархов божественной силой, поклоняться им и приносить им жертвы. Меня занимал вопрос о том, было ли это возвращением к более примитивному, полному суеверий прошлому или же это являлось осознанием требований современного мира? Конечно же большинство римлян, описывая эти монархические государства, использовали бы слова «упадок» и «распад», однако меньшинство смогли бы заметить, что эти же слова можно вполне обоснованно употребить и по отношению к самой Римской республике того времени. Потому как римская система, как выяснилось в результате гражданских войн и жестоких кровопролитных расправ, рухнула не только в самой Италии, но и оказалась абсолютно негодной для насаждения в других государствах. Лишь из-за того, что среди римских наместников процветала коррупция, что финансисты отличались сверхъестественной жадностью, а сборщики налогов особой жестокостью, стали возможными захват Азии и Греции Митридатом и резня, учинённая им в греческих городах Азии, жертвами которой оказались все проживавшие там римляне. Сейчас Сулла на время заставил Митридата унять свой пыл, но никто не надеялся, что это затишье окажется продолжительным. Более того, я сам видел, что Сулла ничего не сделал для того, чтобы исправить ошибки прошлого или же сделать так, чтобы в будущем римское правление было более приемлемым для жителей провинций. Всё то время, что Сулла пробыл в Азии, его мысли были сосредоточены на Риме. Азия же, где Сулла вёл себя так, что его стали бояться и ненавидеть, после отъезда оказалась практически вне его влияния. Если же Рим хотел восстановить свои позиции в Азии, то для этого требовалась демонстрация силы и в большей мере — справедливое управление.