Абу Зейд, подобно прочим плутам и мошенникам, ненавидит богачей и власть имущих, поэтому он обманывает и обирает прежде всего богатых купцов, судей и правителей. Иногда он не только обманывает, но прямо обличает их жестокость, несправедливость и сластолюбие, заступается за обиженных; однако Абу Зейд обманывает любого, кто подвернется ему под руку, даже своего друга. Он понимает, что его поведение далеко не безукоризненно, но оправдывает его необходимостью приспособиться к жестоким условиям своего времени:

Макамы отражают свое время в художественной форме, позволяя наглядно и вместе с тем обобщенно представить жизненные сцены. Соответственно и Абу Зейд не является некой схемой или маской сотесНа с! е 1 агЬе, а личностью, чей характер неоднозначен: он не «плох» и не «хорош» — ему присущи человечность, ему свойственны и злые, и добрые поступки и нравы.

Красочный мир преступников и мошенников изображен в арабском средневековом плутовском романе «Жизнеописания Али–з–Зибака», частично вошедшем в знаменитые сказки «Тысяча и одной ночи». В центре его находятся проделки мошенницы Далилы, ее дочери Зайнаб, плутов Ахмада ад- Данафа, Али–з–Зибака и других (253). Перед нами повествование о «войне плутов», о хитростях, которые устраивают друг другу различные «партии плутов». Однако не следует забывать, что повествования такого рода отражают действительное положение восточных городов, где действовали «братства» плутов, или «молодцов». Обычно глава этих «молодцов» зачастую исполнял обязанности начальника городской стражи или был тесно с ним связан, выплачивая ему определенную сумму. Правитель, как правило, тоже пользовался услугами предводителя «молодцов», так как тот, прекрасно зная всех представителей преступного мира и все их уловки, мог легко раскрывать преступления и ловить воров и грабителей. И как бы нам это ни казалось фантастическим и невероятным, в действительности существовали такие ловкие и пронырливые предводители различного рода «братств» плутов, шаек воров и банд грабителей, о чем свидетельствуют многие арабские средневековые исторические хроники. В этом нет ничего удивительного — все это вполне вписывается в менталитет средневекового арабского горожанина «среднего класса»: будь хитер, ловок, смел, не будь разиней и не доверяйся слишком людям, и тогда, может быть, судьба будет к тебе благосклонна. Ну, как здесь не вспомнить нашего знаменитого Ваньку — Каина, порожденного нравами русской действительности эпохи Петровских реформ.

Свой колорит присущи нравам социального дна Японии прошлых столетий, элементы которых до сих пор существуют в современной жизни. Именно в XVII столетие своими корнями уходят, например, нынешние гангстерские банды — якудза. Если воспользоваться набором образов–штампов, привычных для восприятия Японии иностранцами, то можно «выписать» следующую картину: японский пейзаж невозможно представить без горы Фудзи, японскую культуру — без икебаны, японскую промышленность без электроники, так и японское общество — без якудзы. Последние своим появлением обязаны бурно развивающемуся Эдо XVII века, куда устремились тысячи крестьян, ремесленников и самураев, не имеющие средств для своего существования. «Бурно строившийся Эдо действительно давал крестьянам и самураям возможность заработать на существование, а особенно удачливым — разбогатеть. Крестьяне полагались на свои руки. Самураи, которых не до конца развратило тунеядство при княжеских замках, выбирали науки, изучение западных языков. Среди воинского сословия оказались, однако, и такие, кто сообразил: в кишащем пришлым людом Эдо не обязательно жить своим умом, можно жить и чужой глупостью. Бандзуин Тёбей был из их числа» (301, 5–6). Он не мог усвоить ни одной буквы и прежде всего букву закона, требовавшую честности в азартных играх, что дало ему возможность, открыв игорный дом, сколотить приличное состояние. Этот Тёбей и стал первым описанным в японской истории якудза, означающее самое плохое число 27 в японских картах. Ему принадлежит идея организации принудительного труда, которая приносит неплохой доход. Однажды власти предложили Тёбею нанять рабочих для прокладки дорог в городе и его окрестностях и ремонта каменных стен Эдосского замка. Не обладая для этого хоть какими–нибудь навыками, он прибегнул к картам: обыгранные им незадачливые картежники на стройке отрабатывали долги и проценты на них. С тех пор посредничество при найме на работу вместе с азартными играми и букмекерством стало неотъемлемой частью доходов преступного мира Японии.

В середине XIX века развернулась первая гангстерская война, причиной которой явился дележ территорий, на которых якудза в игорных притонах обирали рабочих–поденщиков. Дзи–ротё из города Симидзу, предводительствуя бандой гангстеров численностью в 600 человек, беспощадно вырезал группу соперников из соседней префектуры. Нынешние якудза исповедуют философско–людоедскую сентенцию Дзиротё: «Пистолет холоден. Пистолет — это механизм. В нем нет персонификации, — так передают гангстеры слова Дзиротё, — а меч — продолжение человеческой руки, человеческой плоти, и я могу, — цитируют якудза изречение своего прародителя, — передать всю глубину ненависти к противнику, когда клинок моего меча пронзает его тело. Погружая руку–меч в тело врага, — в этом месте пересказа слов Дзиротё якудза обычно закатывают в экстазе глаза, — нет большего наслаждения произнести: «Синдэ мораимасу», то есть «прошу вас умереть» (301, 6). Не случайно, что японская организованная преступность пришла к своему 300-летнему юбилею с результатами, вызывающими жгучую зависть американской «Коза ностра» и сицилийской мафии.

Немалое место в мире социального дна Японии занимали куртизанки, причем следует иметь в виду тот существенный факт, что долгое время профессия куртизанки отнюдь не считалась позорной. Ведь проституция рассматривалась как нечто необходимое для нормального функционирования общества. Ее особенностью является подчеркивание эстетической стороны человеческой экзистенции — она до такой степени насыщена артистическими элементами, как ни в какой другой стране мира. Уже шведский путешественник Кемпфер Энгельберт (1651–1716 гг.) сообщает, что публичные дома посещаются в Японии немногим меньше, чем храмы, что бордельный квартал города Нагасаки состоял из самых красивых домов, в которых жили только куртизанки. «Девушки покупаются еще в детстве за приличную сумму на известное число лет (от 10 до 20), — замечает Кемпфер, — и живут на иждивении богатого хозяина дома, по 7–30 человек взрослых и детей в одном доме.

Они все имеют очень удобные комнаты и ежедневно обучаются танцам, игре на разных музыкальных инструментах, писанию писем и другим подобающим их полу и способствующим развитию сладострастия искусствам. Младшие из них являются служанками и в то же время ученицами старших и более опытных. По мере того как они приобретают известную ловкость и обходительность в обращении, как на них увеличивается спрос и они приносят больший доход, их повышают рангом, вводят в лучший круг клиентов, и цена их возрастает, но деньги получает только хозяин» (23, 115).

Мечтой самого лучшего мужчины было испытать любовь «тауи», самой знатной из всех куртизанок. Не лишне заметить, что в японском обществе куртизанка в зависимости от своих талантов могла занимать и высокое место. Вся обстановка квартала куртизанок настолько художественна, производит такое эстетическое впечатление, что скрывает закулисную, темную сторону представительниц социального дна. Внешняя форма проявления японской проституции так же далека от европейской, как небо — от земли. Достаточно привести описание «Иошивары» Брунхубером, относящееся к 1907 году: «Нигде в мире расточительная, легкомысленная богиня чувственного наслаждения не воздвигла себе роскошного и более чувственного храма, чем в Иошиваре… В дрожащем потоке света и красок сидят, отдаленные от публики узкими решетками из палочек, самые красивые японские женщины. Волосы их уложены в прелестные прически, лицо, согласно обычаю страны, сильно накрашено и напудрено, и они одеты в лучшие произведения японской шелковой индустрии. Кимоно из материи темного, насыщенного цвета, вокруг стройной талии — «оби», пикантно оттеняющий по цвету кимоно… Молча сидят эти прекрасные изображения пагоды. Изредка только обмениваются они словами между собой, еще реже — с внешним миром. Ничто не оскорбляет взгляда непристойностью, ничто не шокирует изумленного иностранца, которого часто приветствуют ласковым кивком головы или дружеским жестом узкой руки. Женская честь не пятнается здесь в пошлой, безобразной форме. От этой современной женщины веет на нас дыханием того эллинского, античного воззрения на любовь и чувственные наслаждения, которое видело благородство полового инстинкта не в шаткой благопристойности, а в сочетанном с красотой достоинстве личности. Здесь этот идеал осуществлен» (23, 117–119).