Все святые отцы и странствующие дервиши почитались не только суеверным народом, но (хотя и по политическим причинам) и султаном. Их приглашали даже на заседания дивана, где они давали советы и благословляли те или иные решения. Во время рамазана и в другие праздничные дни они могли свободно входить в любой дом, где их встречали с большим радушием.
Своеобразными были нравы и среди японского духовенства, относящегося к различным религиям — синтоизму, буддизму и конфуцианству (мы не говорим уже о японском христианстве). Уже в XVII в. весьма сильным оказалось влияние аристократического буддизма, процветавшего наряду с синтоизмом. Известно, что синтоистские и буддийские священники часто отправляли службу в одном и том же храме; все это представляло странное сочетание аскетизма, строгости и простоты синтоизма и восточной экзотической красоты буддизма. Внешне утонченная и безупречная японская оболочка скрывает подлинный вкус и стремление к почти чувственной культуре. «В сущности, буддийский храм является прекрасной иллюстрацией замаскированной чувственности, таящейся в японцах, при почти аскетической синтоистской оболочке и экстерьере, но с восхитительным, роскошным интерьером, чудесами цвета и формы, изобилием украшений: алтари, смущающие обилием золота и бронзы, шелковые ширмы, разукрашенные вышитыми иероглифами, бронзовые светильники, золоченые колокола, покрытые великолепным лаком и золотом деревянные изделия, курильницы для благовоний, высокие золотые лотосы, вазы с перегородчатой эмалью на подставках рубинового цвета» (118а, 33). Подобным же образом и в средневековой Европе церковь скрывала великолепие роскошных украшений и убранств под личиной внешней благочестивости и аскетизма монашеской жизни.
В буддийских (точнее дзэн–буддийских или чаньских) монастырях образ жизни монахов был кодифицирован и регламентирован. Основой распорядка выступал коллективный ручной труд, который считался формой медитации, чтобы достигнуть просветления. Это перекликается с практикой ручного труда, присущей восточнохристианским религиозным традициям. Так, у пустынножителей Фиваиды Египетской плетельные ремесла сочетались с «умным деланием» (непрестанным творением Иисусовой молитвы) и размеренным дыханием, что позволяло достигнуть измененного состояния сознания. Интересно отметить девиз патриарха Хякудзо Экай — «День без работы — день без пищи».
В монастырях существовали различные нравы, зависевшие от личности монахов, а буддийские монастыри включали в свой состав представителей разных вероисповедных толков, занимавшихся поэзией и философией, политической деятельностью и торговыми операциями. «Попавшие в монастырь в силу той или иной житейской необходимости, они, видимо, не имели ни силы воли, ни особого желания обуздывать свою человеческую плоть. Об отношениях между взрослыми монахами и молоденькими Послушниками известно из множества источников…» (314, 51). К тому же среди монахов нередко можно было слышать не подобающее их сану бахвальство, а также сохранение и в монастыре аристократических аксессуаров типа редкостного и дорого веера. Чрезмерная светскость нравов среди монахов привела к умалению прилежания в религиозных штудиях и выработке благочестия.
Среди массы такого рода монахов–послушников были, разумеется, и отрешенные от треволнений жизни архаты, и любители любовной связи с женщинами. Ведь махаянический идеал спасения всех живых существ включал в себя и женщин, что вызвало к жизни формулу «страсть и грех суть мудрость, рождение и смерть — нирвана». Однако лишь немногие мастера дзэн–буддизма настолько были святы, что забывали само понятие греха и вступали в любовные отношения с женщинами, которых рассматривали как «цветки просветления». В японской традиции еще с глубокой древности просматривается нить сакрально–эстетического осмысления отношения между мужчиной и женщиной. Ведь этим отношениям было положено начало не грехопадением, как в Библии, а богами — создателями Японии — Идзанаги и Идзанами, о чем идет речь в «Кодзики» (125). Вполне естественны любовные связи между дзэнскими наставниками и куртизанками, входящие в ткань религиозного опыта, нацеленного на духовное совершенство, достижение целостности и. единства души.
И наконец, необходимо отметить наличие в среде японского духовенства «святых безумцев», юродствующих, чтобы путем перевернутого благочестия и смиренности более адекватно выразить апофатику истины. Юродствующие подвижники шокировали ортодоксальное духовенство, ибо они отказываются от официально признанных моделей мышления и поведения. Ибо «мудрость мира сего есть безумие пред Господом»; юродствующий мастер дзэн юмором и эпатажом всегда привлекал симпатии и поклонение мирян, которые прислушивались к нему.
Заслуживает внимание аналогия между монахом и куртизанкой, основанная на отсутствии у них привязанностей к собственному дому и семье, что просматривается в японском и западном социуме. Для западного духовенства характерны свои нравы, имеющие свой достаточно широкий спектр.
На одном полюсе находятся монахи–аскеты, пустынножители и отшельники, красноречивые проповедники, призывающие свою паству из различных слоев общества к соблюдению христианских добродетелей. В эпоху барокко самым величайшим проповедником в немецкоязычных государствах был августианец Абрахам, который в Вене и Граце во времена больших несчастий (в год эпидемии и турецкой угрозы) не только нес слова утешения, но и вдохновлял на активные действия, призывал к истинной набожности и истинному покаянию. На его проповедях присутствовали представители всех слоев императорской столицы, начиная с Леопольда I, его двора, министров и кончая мещанами, беглыми крестьянами и простыми людьми из села.» Полные юмора примеры и сравнения, — подчеркивается в «Истории церкви», — которые он умел представить с редким мастерством, демонстрируя исключительное богатство творческой фантазии и почти недостижимое искусство красноречия, служили для него только средством для выражения вечных истин. Их он преподносил с нерушимым достоинством, не обращая внимания на социальный статус своих слушателей и ничем не ограничиваясь» (333, т. III, 237). Рядом с ним многочисленные проповедники–капуцины, пользуясь народным языком, показывали конкретные и ясные пути христианских добродетелей.
На другом полюсе находились развращенные нравы западного духовенства, когда пороки и прегрешения одних монахов и священнослужителей привлекали к себе внимание на фоне нравов честных и добродетельных служителей церкви. Не случайно распущенности нравов духовенства в эпоху Возрождения посвящено множество литературных произведений типа «Декамерона» Боккачио и «Новеллино» Мазуччо. Наш крупный мыслитель А. Ф.Лосев показывает, что развратные нравы западного духовенства являются обратной стороной возрожденческого титанизма, и описывает их весьма красочно: «Всяческого рода разгул страстей, своеволия и распущенности достигает в возрожденческой Италии невероятных размеров. Священнослужители содержат мясные лавки, кабаки, игорные и публичные дома, так что приходится неоднократно издавать декреты, запрещающие священникам «ради денег делаться сводниками проституток», но все напрасно. Монахини читают «Декамерон» и предаются оргиям, а в грязных стоках находят детские скелеты как последствия этих оргий. Тогдашние писатели сравнивают монастыри то с разбойничьими вертепами, то с непотребными домами. Тысячи монахов и монахинь живут вне монастырских стен. В Комо вследствие раздоров происходят настоящие битвы между францисканскими монахами и монахинями, причем последние храбро сопротивляются вооруженным монахам. В церквях пьянствуют и пируют, перед чудотворными иконами развешаны по обету изображения половых органов, исцеленных этими иконами. Францисканские монахи изгоняются из города Реджио за грубые и скандальные нарушения общественной нравственности, позднее за то же из этого города изгоняются и доминиканские монахи» (155, 122). Число подобного рода примеров можно приводить до бесконечности.
Самое интересное заключается в том, что римская церковь официально установила таксу за разрешение совершать различного рода преступления. В число запрещенных римской курией книг попала и «Такса святой апостольской канцелярии», долгое время использовавшаяся папством для отпущения грехов за деньги (152, 259–260). Из этого прейскуранта можно узнать о значительном количестве разнообразных преступлений и пороков, совершение которых можно было искупить индульгенциями, продаваемыми священниками высокого ранга. Таким образом, сама римско–католическая церковь культивировала порочные нравы, отпуская грехи за кругленькую сумму. В целом же можно отметить, что нравы западного духовенства представляли собой причудливое переплетение добродетелей и пороков, выражая тем самым противоречивую ткань общественной жизни Запада.
