К добродетелям запорожского товарищества относятся благодушие, нестяжательство, щедрость, бескорыстие, постоянство в дружбе (грехом считалось обмануть даже черта, если тот попадал в товарищи к сичовикам), любовь к свободе — позорному рабству предпочиталась лютая смерть, уважение к старым и заслуженным воинам, простота в домашнем быту, гостеприимство, честность даже в отношении к врагам православной веры. «Хотя в Сичи, — говорит католический патер Китович, — жили люди всякого рода — беглые и отступники от всех вер — однако там царствовали такая честность и такая безопасность, что приезжавшие с товарами или за товарами, или по другим каким делам люди не боялись и волоска потерять с головы своей. Можно было на улице оставить свои деньги, не опасаясь, чтобы они были похищены. Всякое преступление против чьей–либо честности, гостя или сичевого жителя, немедленно наказывалось смертью» (214).

В запорожской Сечи жили неженатые казаки, по чистоте нравов они сравнивали себя с мальтийскими рыцарями; ведь сама жизнь, наполненная опасностями войн и стычек с коварными, умными и жестокими врагами, требовала соблюдения целомудрия. Поэтому в Сечь и не допускались женщины, независимо от того, будет ли это мать, сестра, посторонняя для казака женщина. «Самый древний и самый строго сохраняемый обычай у запорожских казаков, — подчеркивает француз Лезюр, — был тот, который исключал, под страхом быть казненным, появление в Сечи женщины; отступление от этого обычая никогда не проходило безнаказанно, и в этом случае удивительнее всего то, что эта оригинальная республика устроилась в тех местах, где было, по преданию, царство амазонок» (332, 290). Исповедуемый принцип безженства на территории Запорожской Сечи следовал из всеобщей веры казаков, что достаточно появиться женщине, как придет конец Запорожью.

Правда, некоторые запорожские казаки имели жен, живущих недалеко от Сечи; эти казаки ездили к ним на время тайком от старшины. Здесь мы встречаемся еще с одними нравами, которые местами встречались с Малороссии. Побывавший там в XVII веке французский инженер и картограф Г. де Боплан пишет: «Здесь, в отличие от обычаев и традиций других народов, девушка первой сватается к парню, который ей понравился. Их традиционное и несокрушимое суеверие почти всегда в этом помогает девушке, да и она больше уверена в успехе, нежели отважился первым посвататься парень» (29, 73). Ведь родители юноши боятся вызвать гнев божий или какое–нибудь несчастье отказом девушке и соглашаются на свадьбу, иногда сами уговаривают сына жениться на ней. Во всяком случае бессемейную жизнь запорожских казаков обусловливали сами условия жизни, когда благо товарищества ставилось выше интересов индивида.

Жизнь запорожского казака представляла собою своеобразный аскетизм: «лицарю и лицарська честь: йому треба воювати, а не бiля жiнки пропадати». Однако необходимо было избежать одиночества, гнетущего душу, поэтому был распространен обычай побратимства. Кроме того, в военном походе сичевой казак, нападавший на врага или сам подвергавшийся атаке, нуждался в верном друге и сотоварище, который мог бы уберечь его от опасности и оказать помощь. Побратимство предполагало принесение в жертву жизни ради друга, если это понадобится. Законную силу побратимство приобретало, когда друзья давали «завещательное слово» в церкви при священнике: «Мы, нижеподписавшиеся, даем от себя сие завещание перед богом о том, что мы — братья, и с тем, кто нарушит братства нашего союз, тот перед богом ответ да воздаст перед нелицемерным судею нашим Спасителем. Вышеписанное наше обещание вышеписанных Федоров (два брата Федор да Федор) есть: дабы друг друга любить, не взирая на напасти со стороны наших либо прыятелей, либо непрыятелей, но взирая на миродателя бога; к сему заключили хмельного не пить, брат брата любить. В сем братия расписуемось» (116, 383–384). После такого обряда побратимы оставляли свои знаки на завещательном слове, прослушивали евангельскую заповедь, обменивались крестами и иконами, троекратно целовались и становились как бы родными братьями на всю жизнь.

Нравы у запорожских казаков были веселыми, отличались насмешливостью; они умели подмечать смешное в поведении других и высказывать это в шутливой, но не в обидной форме: «Обычаи у запорожцев чудны, поступки хитры, а речи и вымыслы остры и большей частью на насмешку похожи» (289, 20). Этим отчасти объясняется привычка запорожцев давать странные прозвища приходящим в Сечь новичкам: Гнида, Пивторикожуха, Непийпиво, Лупынос, Загубыколесо, Задерыхвист, Держихвист–пистолем и т. д. В соответствии со своим юмором запорожские казаки называли человека малого роста Махиной, большого роста — Малютой, разбойника — Святошей, ленивого — Доброволею, неуклюжего — Черепахой и пр. «Они всех поднимают на смех, — замечает П. Кулиш, — Украина у них не Украина, а Польша; люди нам не люди, а недолюдки, мажутся там не святым миром, а гусиным жиром» (141, 161).

В свободное от походов время запорожские казаки любили, лежа на животах, побалагурить, послушать рассказы других, держа при этом в зубах коротенькие люльки. Именно люлька для казака первое дело:

Люлька для запорожца дороже пасхи, принесенной из церкви, он без нее не мыслит себе жизни. Д. Яворницкий так пишет о значимости люльки в жизни сичевых казаков: «Люлька для запорожца — родная сестра, дорогая подруга его: он как сел на коня, зараз же запалил люльку да так верст шесть, а то и больше все смалит и смалит и изо рта ее не выпускает» (320, 237). У запорожцев, замечает далее Д. Яворницкий, имелась еще и «очеська» люлька, которая была больших размеров, украшенная дорогими камнями и разными бляхами, иногда на ней виднелась надпись типа «козацька люлька — добрая думка». Такую люльку покуривало все собрание запорожцев, когда обдумывал ось какое–нибудь предприятие или замышлялся против кого–нибудь поход. Наряду с люльками в употреблении находились и нюхательные рожки, ими пользовались в основном старые деды. Некоторые употребляли и то, и другое: «Люлька душу услаждае, а рiжок мозок прочищае».

В уклад жизни запорожских казаков «вписана» была родная музыка в исполнении баянов, слепцов–кобзарей, нередко они и сами играли на кобзах, любимых инструментах, складывали думы и песни. Кобзарь, тот же французский трувер, немецкий мейстерзингер, сербский слепчак–пьевак, пользовался уважением и почетом у запорожцев, ибо он «всюди вештасться и долю спiвае». Помимо этого, кобзарь у запорожцев выступал в качестве хранителя заветных казацких преданий, «лыцарских подвигов», знахаря, воодушевителя военных походов. Согласно представлениям казаков, кобзу сотворил сам Творец, поэтому она была у них в чести.

К темным нравам запорожских казаков относилось следующее: многие из них любили прихвастнуть своими подвигами, совершенных в походах, любили пустить пыль в глаза перед чужими, щегольнуть своим убранством и оружием, им присущи были легкомысленность и непостоянство, хотя и называли они себя в письмах и посланиях к царям и королям «верным войском его королевского или царского величества»; недаром о них существует поговорка, что они «гульливы, как волна, непостоянны, как молва». Еще больше, как замечает Г. Боплан, запорожцы отличались своей ленью и беспечностью (29, 26). Не случайно на их счет сложены вирши:

Огромным пороком запорожских казаков была также их страсть к алкогольным напиткам: «В пьянстве и бражничестве, — говорит Г. Боплан, — они старались превзойти друг друга, и едва ли найдутся во всей христианской Европе такие беззаботные головы, как казацкие… Нет в мире народа, который мог бы сравниться в пьянстве с казаками: не успеют проспаться и вновь уже напиваются. Однако, понятно, что это бывает только во время отдыха, ибо когда находятся в походе или обдумывают какое–нибудь важное дело, то являются чрезвычайно трезвыми» (29, 25, 26). Сами о себе запорожцы говорили по этому поводу: «У нас в Сiчi норов — хто «Отче наш» знае, той вранцi встав, умисться та й чарки шукае». Существует даже вирш: