И Коваленко зекам не сказал ни одного слова. Он всю дорогу проговорил с конвоем. Конвойные с ним были добрые. Глаз такого от конвоя не ожидал. Они ласково, даже заискивающе с ним разговаривали. О чем они говорили, Глаз разобрать не мог. Долетали отдельные слова. И конвой и Коваленко говорили тихо.

В «Столыпине» Коваленко посадили в отдельное купе. И до самого Свердловска он ехал один, хотя «Столыпин» переполнен. Конвойные и здесь с ним хорошо обращались Глаз ехал в соседнем купе и слышал: если он просил пить, ему сразу приносили, если просился в туалет, его сразу вели. Глаз впервые видел, как конвой с заключенным обращается по-человечески. Но ведь они так хорошо обращались со смертником. Перед смертью пасуют все.

В Свердловске взросляков вывели из «Столыпина» первыми. Затем Глаза. На весь этап он один малолетка. Метрах в десяти от взросляков Глаза остановили. Вокруг зеков стоял конвой, на этот раз усиленный овчарками.

Из «Столыпина» вывели Коваленко. Он все так же шел не торопясь, держа перед собой руки в наручниках. Когда он дошел до Глаза, конвой скомандовал:

– Стой!

Коваленко остановился рядом с Глазом, и тут раздалась команда для заключенных:

– При попытке к бегству стреляем без предупреждения. Передним не торопиться, задним не отставать. Из строя не выходить. Шагом — марш!

Зеки двинулись. Строя не было. Вокруг заключенных с автоматами наперевес шли конвойные. Собаки были спокойны. За зеками, метрах в десяти, шли Глаз и Коваленко. Их вели отдельно потому, что один — смертник, другой — малолетка. Конвой сзади шел на приличном расстоянии, и Коваленко спросил Глаза:

– Ты откуда?

– Из Тюменской области.

– Сына моего знаешь?

– Знаю. Я с ним вместе сидел.

– Ты вот что ему передай. — Коваленко посмотрел на Глаза. — Отец говорил, это его последняя просьба, — пусть замочит Соху. Понял?

– Понял. Но где я увижу Вовку? Его отправили на этап, у него общий режим, у меня — усиленный. Мне с ним никак не встретиться.

– У тебя какой срок?

– Восемь.

– Пути Господни неисповедимы. Ты с ним встретишься.

Коваленко больше ничего не успел сказать Глазу. Этап подвели к «воронкам». Но он сказал главное.

Через неделю Глаза забрали на этап. Везли его, как Томильца, в Вологодскую область в город Грязовец.

В этапке мужчина лет тридцати пяти — он стоял у окна — крикнул негромко:

– Из Волгограда кто есть?

Глаз смело подошел к нему.

– Десять лет сижу и ни разу коренного волгоградца не встретил, — сказал мужчина, узнав, что Глаз прожил в Волгограде всего несколько месяцев.

Кличка у него была Клен. Он был высокий, стройный, красивый и веселый. Клен на зоне раскрутился, дали ему пятнадцать, и теперь он шел в Тобольск на крытку.

Глаз сказал:

– Клен, ты десять просидел — и еще пятнадцать. Кошмар!

– Да, Глазик, я буду сидеть до тех пор, пока будет советская власть.

Этап малолеток в сторону Вологды небольшой. В боксике парни предложили Глазу судить пацана. В тюрьму он попал за изнасилование родной сестры.

– Давай, Глаз, засудим его и приговорим к опетушению. Ты будешь первый, — предложили ребята.

– Зачем нам его судить? Его суд будет судить, — спокойно ответил Глаз.

Все малолетки были только что с воли. И то, что парень изнасиловал родную сестру, им было дико — они хотели поиздеваться над ним.

– Хорошо, — согласился Глаз. — Но вначале послушаем его. Что он нам скажет.

Парень, скрючившись, сидел в углу. Он был невысокого роста, но коренастый. Одет в поношенный черный костюм и серое демисезонное пальто. Он очень боялся, что его могут опетушить.

– Тебя как зовут? — спросил Глаз.

– Толя, — был тихий ответ.

– Толя, ты правда изнасиловал родную сестру? Давай рассказывай, как было дело.

– Я сестру-то и не насиловал.

– Дак ты за попытку?

– Нет, за изнасилование.

– Так как вышло, что тебя посадили?

– Отчим жил с ней.

– Стоп, стоп. Подробней давай.

– Мать у меня с отцом разошлась. Нас у матери двое: я и сестра. Мать вышла замуж. А отчим последнее время жил с сестрой.

– Отчим сестру не насиловал?

– По договоренности, конечно, раз она никому не говорила.

– Сестре сколько лет?

– Семнадцать.

– А тебе сколько?

– Пятнадцать.

– А как же тебя посадили?

– Мать откуда-то узнала, что сестра не девушка, и заявила в милицию. А сестра в милиции сказала, что ее изнасиловал я.

– Вот, в натуре, сучий случай. Кто об этом еще знает? Мать?

– Теперь знает. Да что толку. Если ей заявить, вдруг отчима посадят, а у них общих двое детей, кто кормить-то будет?

– А как ты узнал, что сестра с отчимом жила?

– Я их несколько раз видел.

– Вот, парни, такие дела. — Глаз прикурил папиросу. — А вы говорите — судить. И опетушить. Вы лучше его отчима опетушите, а сестре его … дайте. — Глаз затянулся и, выпуская дым, спросил ребят: — Вы с ним не в одной камере сидели?

– Нет, — ответил один из парней. — А может, он врет?

– Да нет, наверное, — сказал Глаз и, заплевав папиросу, бросил ее. — Я подремлю немного, вы не шумите.

Глаз лег на скамейку, отвернулся к стене и заснул. Минут через двадцать он проснулся: пацаны трясли его за рукав.

– Глаз, слышь, вставай. Мы у него деньги нашли.

– Сколько? — Глаз поднялся со скамейки.

– Пять рублей.

– Где он их прятал?

– В шапке.

– Толя, — Глаз пристально посмотрел на пацана, — может быть, у тебя еще деньги есть?

– Нет, больше нет. Одна пятерка была.

И Глаз курканул пятерку.

В «Столыпине» Глаз лежал на третьей полке рядом с мужиком лет сорока пяти. Он был по пятой ходке. В Вологду его везли не первый раз. «А до Вологды так до Вологды»,— проговорил Глаз и стал гвоздем царапать свою кличку на потолке.

– Первый раз в Вологду? — спросил мужик.

– Первый, — протянул Глаз.

– Раньше вологодский конвой был зверь, а не конвой. Когда принимал, сразу говорил: «Вологодский конвой шутить не любит». Лютовал здорово. Я в Вологде давно не был. Ты куда идешь?

– На зону. В Грязовец.

– А-а, режимка, слыхал. Там, говорят, пацанов здорово прижимают. До взросляка много?

– Да нет. Восемь месяцев.

– Ну, это херня. Прокрутишься.

Утром прибыли в Вологду. Вологодский конвой принял этап. Глаз увидел молодых солдат срочной службы. И не злыдней вовсе. «Может, потому, что солдаты неместные? А в тюрьме дубачье — вологодское, оно-то и лютует Что ж, увидим».

Когда шли по тюремному двору, взросляк сказал Глазу:

Вон ежовский корпус, — взросляк сплюнул. — Я в нем сидел.

Этапная камера была длинная, низкая и темная. С левой стороны стояли двухъярусные нары. Глаз сел на них рядом со взросляком, одетым в лагерную робу.

– Малолетка? — спросил взросляк.

– Аха.

– На зону?

– Аха. В Грязовец.

– В Грязовец, значит. Сидел я там по малолетке.

– Ну и как там?

– Сучья зона. Век не забуду.

– Чем от других отличается?

– Полутюремный режим. Под замком сидишь. Вот придешь на зону, тебя в коллектив принимать будут.

– А можно сделать так, чтоб не приняли? Тогда, может, на другую зону отправят?

– В трюм отправят. Через десять суток поднимут. Сидеть тебе в ней, никуда не денешься.

А вот и шмон. Глаз попал к пожилому подслеповатому дубаку невысокого роста. Подавая команды, дубак говорил медленно, вяло. Осматривая вещи, щурил глаза. Шмонал не торопясь. Видно было, дубак — старый волк.

Взяв брюки, бегло осмотрел и стал трясти. Из штанины на стол выпала скрученная пятерка и покатилась по столу. За ней вторая. Первую дубак вроде не заметил. Взял вторую, она лежала к нему ближе, и спросил: «Что это?», поднося комочек к самым глазам.

– А-а-а, это, — Глаз начал говорить медленно, ему хотелось незаметно взять другую. Она лежала рядом с мундштуком. — Это, — продолжал Глаз, беря мундштук вместе с пятеркой, — эта штука в мундштук вставляется, — и протянул мундштук в руки дубаку.