Робку недавно увезли из КПЗ. Он ни в одном преступлении не признался. Следователь прокуратуры жать на Робку не стал. Пусть суд устанавливает, кто с кем совершил разбой и кражу.

После допроса Глаза завели в кабинет начальника милиции. Начальник милиции сидел за столом, за другим — Бородин. Около окна стоял прокурор района и курил.

– Ну как, Колька, твое здоровье? — улыбнулся прокурор.

– Как здоровье? Вы лучше скажите, что Колесову будет?

– Колесову дали строгий выговор за то, что он тебя не убил.— Прокурор беззлобно рассмеялся.

Глаза после такого ответа передернуло. Он решил кинуться на прокурора и схватить его зубами за глотку.

Еще секунда — Глаз напрягся, готовясь к прыжку, — но прокурор опять улыбнулся:

– Дак как твое здоровье?

Улыбка прокурора и повторный вопрос о здоровье растопили ярость Глаза. Он расслабился, обложил Колесова матом, но на вопрос отвечать не стал.

Иконников Глаза несколько раз допросил, запротоколировал и на закрытие дела пригласил защитника Барсукову. В прошлый суд она его защищала. Глаз сел за стол.

– Давай посмотрим дело, — сказала Лидия Васильевна.

– Я сам буду листать.

Иконников за защитника ответил:

– Нет, Коля, дела в руки тебе не дадим. Еще порвешь какие-нибудь листы. Садись рядом с Лидией Васильевной и смотри.

Глаз подсел к ней, и она стала быстро листать.

– Помедленнее, я и двух строчек не успеваю прочитать.

– Можно помедленнее.

– Хорош. Не хочу больше. Галопом по Европам. Если б я сам полистал да почитал там, где мне интересно, тогда другое дело. А так, — Глаз фыркнул, — что от этого проку. В деле есть показания заключенных, которые видели, как я с этапа бежал?

– Что ты за побег переживаешь, — сказал Иконников, — когда я буду составлять обвинительное заключение, то напишу о нем только одну строчку. Не повлияет побег на приговор.

– Следователь особого отдела Эмиргалиев это же говорил. Я хочу, повторяю вам, чтоб наказали Колесова. Почему он стрелял в малолетку? Пусть перед судом отвечает.

Защитник молчала. Глаз посмотрел на нее, потом на Иконникова и сказал:

– Не буду дело смотреть. Я согласен со следствием. Давайте — распишусь.

Закрытие дела Глаз подписал. Со следствием — согласен. На этот раз уголовный розыск сработал четко, и претензий у него не было. Вот только Колесова выгородили. И защитником Глаз недоволен. Сидит, как пешка, и Иконникову поддакивает. Дела почитать не дает. Будто не защищать, а обвинять берется. И Глаз сказал:

– Я не хочу, чтоб вы меня защищали. Что от вас толку.

– А какой тебе толк нужен? — спросила она, улыбнувшись.

– Толк нужен. Мне тогда три года дали, и зачем вы меня защищали? Если б вас не было, больше б не дали. Я отказываюсь от вас. Я возьму защитника из Тюмени.

– Что ж, твое дело. Ты вправе брать любого защитника. Хоть из Москвы.

Мент повел Глаза в камеру обнявши. Он боялся, чтоб Глаз не ломанулся, когда будут мимо выхода проходить. Пока мент вел его по коридорам, Глаз шарил в карманах его кителя прямо на виду у посетителей. Он вытащил у него пачку «Беломора» и с ней зашел в камеру. Угостил зеков.

В камере сидел пожилой мужчина. Он много забавных историй знал. Сейчас мужчина рассказывал о лошади по кличке Серко.

– Ну до того Серко умный был, что половина колхозников его сахаром угощала. У Серко был номер, с которым бы ему в цирке выступать. Частенько по утрам, перед работой, конюх этот номер колхозникам показывал. «Серко, — говорил он, — пойдешь в коммунизм?» Серко вставал на дыбы, мотал головой, храпел, рыл копытом землю, но в коммунизм идти не хотел.

В камере была интересная личность — рецидивист Никита. Из пятидесяти лет он около половины просидел в лагерях и чего только о зонах не рассказывал. Заговорили об Александре Матросове.

– Прежде чем базарить об Александре Матросове, надо знать, кто он был. Он в зоне сидел, на малолетке. В Уфе. Его там страшно зашибали. Вон спросите у Глаза, как на малолетках ушибают. Там все на кулаке держится. Так вот, Сашу в зоне били по-черному. Он с полов не слазил. И рад был, когда на фронт попал. Я с ним в одной зоне не был. Но кент мой, Спелый, с ним вместе в Уфе сидел. И он рассказывал, как опустили в зоне пацана. Вас бы вот с годик-другой подуплить, а потом отправить на фронт и отдать приказ уничтожить дот. А ведь как получается: парня били в зоне, а потом, когда он совершил подвиг, эту зону, где у него здоровье отнимали, назвали его именем. Уфимская малолетка имени Александра Матросова [12] . Знаешь, Глаз, эту зону?

– Знаю,— ответил он,— я в Одляне сидел, а Матросова от нас недалеко была. Она показательная. У нас кулак сильный был, а в матросовской, говорят, еще сильнее.

Однажды, когда заключенных повели на оправку, Глаз увидел в конвое старшего лейтенанта Колесова. Глаз шел последним. За ним следовал Колесов. Глаз обернулся.

– Я думал, по тебе панихиду справляют. Живучий ты, падла.

Колесов дождался, пока заключенные зашли в камеру, и дернул Глаза за руку.

– Стой! Ты, сволочь, если будешь так говорить, я тебя,— он судорожно схватился за кобуру, расстегнул ее, но вытаскивать пистолет не стал,— пристрелю.

Глаз зашел в камеру и подумал: «Вот сука, даже обругать его, козла, нельзя. Псих он, что ли? Еще и правда пристрелит».

На этап Глаза повезли в наручниках, опять спаренным с заключенным. Два часа утомительной езды в душном «Столыпине» — и Глаз в тюменской тюрьме.

Пока сидели в привратке и ждали шмон, Глаз карандашом на клочке бумаги написал всего одно слово, а бумажку спрятал. Сегодня шмонать будет здоровенный надзиратель-новичок, и Глаз решил его разыграть. Когда открыли дверь и крикнули выходить, Глаз, качая плечами и вращая руками, а ногами пританцовывая, выплясал из боксика и, подтанцевав к молодому двухметровому дубаку, выставил вперед левую ногу, вывернутую внутренней стопой к надзирателю, и, низко поклонившись, а руками в этот момент часто-часто махая под животом, улыбнувшись, тихо сказал:

– К вашим услугам. Чаволь изволите?

– Раздевайся, — спокойно ответил надзиратель, не обращая внимания на выкрутасы Глаза.

– Ча-аволь, ча-аволь? Не расслышал? — спросил Глаз, приподнявшись на цыпочках и приближая ухо ко рту надзирателя. — Я слаб на ухо, повторите.

Надзиратель, видя, что Глаз выламывается, все же сказал ему, громко, почти в ухо:

– Раздевайся, говорю, — и отступил на полшага.

– Ах, раздевайся, — вяло пробормотал Глаз, а потом, как бы сообразив, что ему сказали, и сделав серьезное и обиженное лицо, переспросил:

– Как — раздевайся?

– А так, да поживее, — не повышая голоса, проговорил попкарь.

Другие дубаки вовсю шмонали зеков, не обращая внимания на проделки Глаза. Они к этому привыкли.

Но один, ближний к верзиле-дубаку, не выдержав кривляний Глаза, сказал:

– Вдарь по шее. Враз разденется.

Глаз нехотя стал раздеваться. Вещи, вместо того, чтобы класть на стол, подавал в руки попкарю, каждый раз что-нибудь говоря:

– Смотри-смотри, чего-нибудь найдешь.

Или:

– Вот здесь точно что-то есть.

Когда дошла очередь до туфель, Глаз тихо, заговорщически молвил:

– Не там смотришь. Как кенту говорю — под каб-лу-ком.

Дубак бросил туфли на пол и взглянул на Глаза. Тот стоял в одних трусах, скрестив руки на груди.

– Ах ты, дядя Степа, не нашел-таки. Я-то, в натуре, думал: ты руку набил. Долго тебе учиться искать, — разжигал Глаз самолюбие молодняка. — Раз там не нашел, — он кивнул на одежду, — во мне точно не найдешь. Как пить дать.

– Хорош болтать, — надзиратель приблизился к нему, — открой рот.

– Во рту, окромя языка, ничего нет. А язык можно в камеру проносить?

– Отрезать бы тебе его. Открой рот.

– Подожди, я чихну.

Глаз чихнул в руку, а потом открыл.