Он оторвал от одеяла кромку и сплел веревку. Один конец привязал к кровати, а другой накинул себе на шею: сел на пол и подтянул веревку, а чтоб надзиратель не узнал его, надел шапку, сдвинув ее на глаза.

– Ну, стучите.— И Глаз откинул в стороны руки.

Менты забарабанили в дверь.

– Чаго там? — открыл дубак кормушку.

Перебивая друг друга, менты закричали

– Удавился, удавился у нас один!..

Надзиратель посмотрел через отверстие кормушки в камеру и увидел зека, сидящего возле кровати. С середины кровати к шее спускалась туго натянутая веревка. Язык у зека вылез наполовину, на глаза съехала шапка, а ноги и руки были раскинуты по сторонам. Зная, что камера ментовская, дубак, бросив кормушку открытой, понесся к телефону. Не прошло и двух минут, как застучали кованые сапоги и распахнулась дверь. В камеру вбежал дежурный помощник начальника тюрьмы лейтенант Зубов. Он был без шапки и в одном кителе. Галстук от быстрого бега повис на плече.

– Петров, это ты, что ли, задавился?— спросил Зубов, тяжело вздохнув и снимая галстук с плеча.

– Я,— ответил Глаз, убирая с лица шапку.

– Ну и как на том свете?

– Скучно, как в тюрьме. Вначале будто я попал в карантин, а куда хотели меня поднять — в ад или рай, — я и сам не понял. Вы прибежали и воскресили. И опять я в тюрьме. Помню одно: налево был ад, направо — рай. В аду — толпы кровавых, их черти жарили на сковородке. Вас, правда, не было.

Глазу горело пять суток, но лейтенант был добряк.

– Не шути больше так, Петров,— кинул он на прощанье.

На днях осудили Плотникова и за скупку ворованных вещей дали полтора года общего режима. Он с защитником написал кассационную жалобу и теперь ждал результата. Глаз утешал Володю:

– Тебе светил бы срок, если бы они доказали, что ты эту чертову посуду купил, зная, что она ворованная. А ты ни на следствии, ни на суде не сказал, что это знал. Понял? Да тебя освободят. Или, на худой конец, год сбросят. Ты уже пятый месяц сидишь, не успеешь моргнуть — и дома, с женой.— Глаз помолчал.— А вот если тебя освободят, отдашь мне свой полувер?

– Отдам. Я готов отдать с себя все, только б свобода. Глаз, едрит твою в корень, неужели меня освободят?

Плотников Глазу о себе рассказывал все, даже интимное. Иногда — смешное.

– Лет пять назад, — травил Володя, — я поехал к матери в деревню. Вечером, после кино, пошел провожать деваху. Поцеловал ее, обнимаю, а у нее тело такое сбитое, глажу и восхищенно шепчу: «Что за руки у тебя, что за груди!» А она: «Картофки и пироги, все тело еко».

На удивление всем, через полмесяца надзиратель крикнул в кормушку блаженные слова:

– Плотников, с вещами!

Глаз шементом подскочил к нему первый:

– Ну вот и свобода! Что я тебе говорил, мать твою мать?

– А вдруг — на зону? — Плотников побледнел.

– Да ты что,— наперебой заговорили менты,— тебе же отказа от жалобы не было.

– Ну что, Володя,— сказал Глаз,— полувер отдаешь?

– Да я не знаю, куда меня.

«Бог с ним, с полувером»,— подумал Глаз, но сказал:

– Собирай быстрее вещи.

Когда открылась дверь, все попрощались с ним за руку, а Глаз, попрощавшись последним, вдарил ему по заднице коцем.

Дверь захлопнулась. Человека выпускали на свободу.

Вечером заявился Сашка-солдат. Он осветил камеру улыбкой, бросил матрац на шконку и сказал:

– Отправили на двойку, и меня сразу узнали. Все смотрят косо, и пошел я к Куму…

Санька-солдат рассказал Толе Вороненко, почему он дернул с двойки. Зеки в зоне не узнали, что он их охранял. Но работа тяжелая — таскал шпалы. И решил он смыться на спецзону, может, там работа полегче. Да по этапу прокатится и в тюрьмах посидит.

Уходя на этап, Санька, дойдя до дверей, обернулся и весело сказал:

– Приезжайте в гости: Джамбулская область…

Все менты теперь по фене ботали и чудили как закоренелые уголовники. Дежурные их часто усмиряли. Однажды Глаз днем уснул, а Вороненко поджег на нем старенькую футболку. Секунда, другая, и она вспыхнула — как порох, и Глаз — горящий факел — как бешеный соскочил. На него накинули одеяло.

На прогулке Глаз услышал за стеной визг.

– Бабы!

Когда дубак, ходивший по трапу поверху прогулочных двориков, ушел в другой конец, Глаз крикнул:

– Девочки, как дела?

– Дела — хорошо, но без мужиков — плохо,— ответил из соседнего дворика звонкий девичий голос.

– Щас я к вам перелезу.

Женщины засмеялись. Они приняли это за шутку.

На всех прогулочных двориках сверху была натянута сетка. В дворике, где гуляли менты, сетки не было.

– Подсадите, чтоб я за верх стены зацепился,— сказал Глаз.— У баб вроде тоже нет сетки.

Женщин было четыре. Все молодые.

– Открывай третий! Камбала перелазит к женщинам! — раздался свисток и крик надзирателя.

Дворик открыли. Глаз спрыгнул. Его повели в карцер.

– Сейчас в карцере сидит молодая. За пять суток вдоволь с ней наговоришься,— сказал дубак.

– В каком карцере?

– В пятом.

Глаза закрыли в четвертый. Когда дубаки ушли, Глаз крикнул:

– Пятый карцер! Девушка, как настроение?

Он стоял у самой двери и слушал. Девушка в своем карцере тоже подошла к двери и ответила:

– Настроение бодрое, еще сутки остались. А откуда ты знаешь, что я в пятом сижу?

– Мне дубак сказал, когда вел.

– За что тебя?

– Если б ты знала, за что,— Глаз засмеялся,— из-за тебя.

– Я серьезно спрашиваю.

– Я на прогулке перелазил через стену к женщинам.

– А ты отчаянный. Сколько тебе дали?

– Пять суток.

– Что мало?

– Я малолетка.

– Осужденный?

– Нет, под следствием. А тебя за что в карцер?

– Да в камере там…

– А в тюрьму за что попала?

– Гуляли у подружки. Пришел ее сосед. Мент. Следователь. Сел с нами. Начал ко мне приставать. Я его бутылкой по голове.

– Пустой?

– Полной.

– Ты тоже по малолетке?

– Нет. Мне девятнадцать.

– Скоро суд?

– Скоро.

– Хватит разговаривать! — закричал дубак.

– Старшой, мне сегодня положено.

– А я говорю — хватит. А то еще пять суток добавим.

Дубак ушел.

– Девушка, тебя как зовут?

– Люся.

– Меня Коля. Будем знакомы. Ты откуда сама?

– Из Тюмени.

«Наверное, красивая, раз следователь клинья бил».

– Люся, а ты смелая девушка, молодец.

– А ты, раз перелазил через стену, чересчур отчаянный.

– Люся,— как можно нежнее сказал Глаз.

– Что?

– Ты хотела б, чтоб меня к тебе посадили?

– Очень. Но это невозможно.

– Сильно хочешь?

Люся молчала.

– Спрашиваешь. Еще как.

– Я сейчас стену сломаю. Ты только отойди от нее, а то кирпичами придавит.

– Ты, парень, огонь. Но не горячи себя, так лучше.

– Камбала, хватит кричать,— тихо сказал, открыв кормушку, дубак.— Если молчать не будешь, я скажу Люсе, что у тебя один глаз.

Глаз чуть не заплакал. Давно, еще в Одляне, он решил, что, когда освободится, замочит двух козлов, выстреливших ему в глаз.

Вечером, когда дубаки сменились, Глаз опять заговорил с Люсей. Почитал ей стихи, а ее попросил спеть песню. У нее был высокий голос, и петь она умела.

– Коля, когда освободишься, можешь в гости зайти.

– Люсенька, я не знаю, сколько мне дадут. У меня статья сто сорок шестая. Дадут около десяти. Ты меня сто раз забудешь.

На следующий день Люсю из карцера освободили. Она крикнула Глазу: «До свидания!» — и застучала каблучками по бетонному полу.

После карцера Глаза бросили в камеру, рядом с той, где он сидел с Чингизом Козаковым, заместителем начальника строительного управления. В камере — три взросляка. Глаз занял четвертое место. Два остались свободными.

Чернявый, с седеющими волосами взросляк на воле работал управляющим трестом. Его посадили за взятки. Дали три года. Прокурор опротестовал, и теперь у него шло переследствие. По всему выходило, что на второй раз ему дадут больше. Но он надеялся, запутывая следствие, освободиться вообще. Несколько свидетелей дали противоречивые показания. Этим он и воспользовался вбив в следствие клин.