– Хорошо, — сказал Глаз, — какие вещи дадим?

Камера пришла в движение. С нар стащили одежду, лишь дед не отдал зимнее пальто.

– А как же он понесет, — обратился к зекам Глаз, — надо у Валентина мешок какой-нибудь попросить. — Валентин, — заорал Глаз, — на заявление.

Пришел Морозов. Глаз просунул в щель заявление и спросил:

– У тебя мешок или матрасовка найдется? А то как он вещи потащит?

– Мешка нет. Матрасовка та, старая, есть. Глаз думал — Валентин шутит, но тот принес старую грязную матрасовку. Глаз прыгнул на нары, просунул ее через решетку на улицу и вытряс. В матрасовку склали вещи, и Глаз крикнул:

– Валентин, готово!

Морозов стоял у дверей и слушал. Он открыл дверь, и Толя вышел. Камера замерла.

Видя, что Минский прет на выход, Валентин открыл двери соседней камеры и крикнул:

– Минский, сюда!

Толя обернулся.

– Сюда, куда попер!

Толя подошел. Морозов пнул его по заднице, наполовину прикрытой матрасовкой, и, крепко обругав, захлопнул дверь.

Обе камеры взорвались от смеха, и Морозов стал успокаивать.

Глаз попросил вещи назад, но Морозов сказал:

– Поваляйтесь на голых нарах и отдай мне карандаш, а то обыск сделаем.

Глаз отдал.

Из соседней камеры Роберт крикнул:

– А мы вещи у вас купили. Мы их сейчас расстелем, и нам будет мягко.

Зеки просили вещи у Морозова, но тот до самой оправки так и не отдал. Один дед валялся на зимнем пальто, посмеиваясь.

– Хороший вы базар себе устроили, — отдавая вещи, сказал Морозов. — Еще будете кого-нибудь посылать?

– Валентин, посади Минского к нам, — попросил Глаз.

– Не посажу. Ты его заездишь.

Не удалось Глазу забрать у него вещи и узнать падунские новости.

«Ничего», — подумал Глаз и крикнул в окно:

– Роберт! Прыгни на трубу. Цинкануть надо.

Глаз взял кружку, прислонил к батарее отопления и сказал:

– Оберите там Толю. Если возмутится, скажи, что я велел. Он моей матери за штаны деньги не отдал.

– Уже и так, — ответил Робка.

Когда камеру вели на оправку, Толя тащил парашу. Глаз смотрел в окно. Шляпы на нем не было, и свитера тоже.

Перед этапом Глазу дали свиданку. Он повидался с родителями. Они принесли ему здоровенный кешель еды. И через день его отправили в тюрьму.

Отец Глаза, узнав на суду подробности, как ранили сына, — писал жалобы. Иногда ему отвечали, но о наказании конвоя речи не шло.

В тюрьме Глаза посадили к взрослякам. Он просидел у них недолго, покатался на плечах, выигрывая споры на приседания, и его перевели к малолеткам во вновь сформированную камеру шустряков. Она находилась на первом этаже трехэтажного корпуса, где сидели смертники, особняки, строгачи. В камере были два знакомых парня: Масло и Подвал. Они встретили его без особой радости, поздоровались за руку и спросили, сколько дали.

Камера была сырая. Сводчатые потолки наводили тоску. Казалось, тебя заперли в средневековую башню и придется сидеть всю жизнь. Ребята решили вырваться из этой мрачной камеры любыми средствами. Если их не переведут, они устроят бардак, перевернут все шконки, побросают в кучу матрацы, а если и после этого не переведут, разобьют в раме стекла, сломают стол, вышибут волчок и все вместе будут барабанить в дверь. Так предложил Глаз, и ребята согласились: или для всех карцер, или другая камера.

Вечером во время поверки Глаз спросил у корпусного с шишкой на скуле:

– Старшина, что же нас в такую камеру, как рецидивистов, заперли?

– А ты и есть рецидивист.

– Я не рецидивист, я малолетка.

– Дважды судимый, восемь лет сроку — без пяти минут рецидивист.

– Старшина, доложи завтра утром начальству, что я и вся камера просим, чтоб нас отсюда перевели. В любую камеру. Кроме первого этажа.

– Ишь ты, сукач, чего захотел.

– Что, что ты сказал?

– Сукач, говорю.

– Это кто же сукач?

– Сукач — ты.

– Я не сукач, ты — сукач.

Корпусной с дежурным вышли из камеры, а корпусной, выходя, все повторял одно и то же слово: «Сукач, сукач, сукач».

– Что он тебя сукачом называет? — спросил Масло.

– Поиздеваться, сволочь, захотел.

Глазу было не по себе — его назвали сукачом.

На другой день Масло, сев на шконку Глаза, спросил:

– Глаз, а правда ты не сукач, не наседка? Почему это тебя так по камерам гоняют?

– Масло, в натуре, ты думай, что говоришь. Какой я наседка? Меня вызвали с зоны и добавили пять лет. Ты что, охерел?

Масло это сказал так, чтобы потравить Глаза, авторитет Глаза в тюрьме его задевал.

Когда в камеру зашел старший воспитатель майор Рябчик и ребята опять загалдели, что сидеть в этой камере не хотят, что устроят кипеш, если их не переведут, Глаз стоял и молчал.

– Ну, Петров, как дела? Что молчишь? — спросил Рябчик.

– А что мне говорить? Все сказано. Если нашу просьбу не выполните, тогда заговорю я.

– Ишь ты, заговоришь. Ты что из себя блатного корчишь? Вспомни, как в прошлом году, когда сидел в тюрьме в первый раз, валялся на полу. — И Рябчик кивнул на дверь. Кивок можно было понять так, что Глаз валялся возле параши.

– Когда это я на полу валялся? — повысил голос Глаз.

– А когда обход врача был, ты на полу лежал.

– А-а, да. Лежал я на полу. Но ведь я ради потехи лег, показать врачу, что я больной и мне назад в камеру не зайти.

– Вот видишь, вспомнил. А говоришь — не валялся. Разве любой уважающий себя урка ляжет на пол?

Рябчик пошел на выход. Но перед дверью обернулся.

– Какой ты урка, ты утка, наседка.

Дверь захлопнулась, и Масло сразу накинулся на Глаза:

– Вот и Рябчик говорит, что ты наседка. Да еще на полу валялся.

Глаз потрясен. Рябчик, майор, старший воспитатель, тоже назвал его наседкой. Что такое? Будто все сговорились против него. Глаз сдержался и ответил:

– Если я на самом деле наседка, тюремное начальство разве об этом скажет? Да вы что! Настоящую наседку они оберегают, как родного ребенка.

– А откуда он мог это взять?

– Масло, разве ты не знаешь Рябчика? У него же привычка: подойдет к камере, приоткроет волчок, смотрит и слушает. Ты же во всю глотку орал, не наседка ли я. А он тут и зашел. От тебя и услышал. Ты вяжи этот базар.

– Ладно, не ори, в натуре, на меня. Давай ребят спросим, что они теперь о тебе думают.

Подвал и еще двое парней высказались против Глаза, а еще двое сказали, что трудно в этом разобраться. Ведь на него говорят тюремщики. Камера разделилась.

Положение получилось нехорошее. Как-то надо выкручиваться. Масло пер на него, и дело могло дойти до драки. «Так, — подумал Глаз, — если Масло кинется на меня, за него, наверное, все пацаны пойдут. Они же друг друга хорошо знают. Хотя эти двое и не катят на меня бочку. Но в драке я буду один. Что ж, схвачусь с четырьмя, Подвал: не в счет. Жить с клеймом наседки не буду. Здоровых сильно нет, я, пожалуй, с ними справлюсь, если зараз не кинутся. Если Масло вначале прыгнет один, я отоварю его и отскочу к дверям. Возьму тазик и швабру. Полезут — одного отоварю все равно. Потом, конечно, тазик и швабру вышибут. Но двое точно будут валяться на полу. С двумя пластанемся на руках. Пусть мне перепадет. X… с ним. А если свалить с ходу Масло и еще вон кто, поздоровее, то остальные и не полезут».

Масло заколебался — двое не поддержали. Он залез на шконку и оттуда честил Глаза. А Глаз сел на свою и ему не спускал.

А тут обед.

На прогулке Коха сказал:

– Неплохо бы в кедах или тапочках ходить на прогулку. Да и в камере тоже.

– А у нас в камере был взросляк, — отозвался Глаз, — Дима Терехов, он в тапочках в камере ходил.

– Дима Терехов? — переспросил Коха. — Мы с ним в КПЗ вместе сидели. А ты когда с ним сидел?

– В январе.

– Этого года! В январе! — поразился Коха.

По трапу наверху прошел надзиратель.

– Ладно, в камере продолжим, — сказал Коха.