Приближалась родительская конференция. Ребята писали письма домой, звали родителей приехать. Во время родительской конференции — она проходила раз в год — родителям разрешали ходить по зоне.

Глаз еще не писал, все откладывал, а писать было пора. Оставался месяц. Глаз сказал Антону, что к нему, наверное, приедет отец.

– А ко мне мать не приедет. В отпуске она была. Да и денег у нее нет. Работает техничкой и брат маленький. С кем его оставить?

С мужем мать Антона разошлась.

– Глаз, а я все же думаю из колонии вырваться,— говорил Антон.— Я первому секретарю нашего райкома написал несколько писем и отправил через шоферов. Одно письмо — еще из больнички. Ругаю его матом, стращаю, что как освобожусь — замочу. Каким матом я его крою, ты почитал бы!

– А зачем?

– Как зачем? Надоест ему письма мои получать — он отнесет их в милицию. Они меня за хулиганство и угрозы — к уголовной ответственности. Вызовут. Раскрутят. За мелкое хулиганство добавят год. Зато я из Одляна вырвусь. Прокачусь по этапу. В тюрьме посижу. А там и на взросляк.

– А не боишься, что первый секретарь райкома может письма в колонию переслать, и тогда с тобой здесь будут разбираться? Прикажет хозяин на толчок сводить. И отнимут полжизни. Я тебе не советую такие письма писать.

– Да не пошлет он их сюда. Откуда он знает, что меня за это могут избить? Нет, я рассчитываю — он письма в милицию отнесет.

Солнце садилось. Около пятого отряда — а он стоял напротив седьмого — вор Каманя в окружении шустряков играл на гитаре и пел песни. Глаз, остановившись невдалеке, слушал. Песни брали за душу. К Глазу подошли пацаны.

По бетонке, шатаясь, шел вор первого отряда Ворон.

– Смывайся, Глаз, — сказал Антон, — он пьяный любит моргушки ставить.

Парни быстрым шагом пошли в отряд, а впереди них понесся Ротан — так кликали парня. В отряде он ел больше всех и всегда — голоден. Глаз шел медленно.

– Стой! — крикнул Ворон.

Глаз мог ломануться. Вор за ним не побежит. Но Глазу все надоело. Он знал, что пацаны после двух моргушек Ворона отрубались. Глаз остановился.

– С какого отряда? — спросил Ворон, подойдя.

– С седьмого.

Ворон сжал руку. Сейчас закатит моргушку. Но он, разглядывая Глаза, медлил и, разжав руку, спросил:

– Как у тебя кликуха?

– Глаз.

– Глаз, я сегодня пьяный и обкайфованный, хочу кому-нибудь пару моргушек закатить. Но тебе не буду. — Ворон помолчал, глядя на Глаза, и спросил: — Кайфонуть хочешь?

– Хочу, — ответил Глаз.

Ворон протянул кайфушку.

– Кайфуй, Глаз, кайфуй.

Глаз двинул мимо отряда в толчок, на ходу вдыхая пары ацетона. Перед глазами пошли оранжевые круги. «Так, хватит, — подумал он, — а то на построении заметят». В туалете Глаз выбросил бумагу, а вату положил в карман. Он решил кайфануть после отбоя.

По дороге в отряд Глаз приложился к вате, боясь, как бы пары ацетона не выдохлись, пока будет проходить вечерняя поверка. Но она прошла быстро, и Глаз, разобрав постель, с головой нырнул под одеяло, и стал кайфовать. Ацетон почти выдохся, и кайфовать было неприятно. Но Глаз неплохо заторчал и стал думать, как ему, обманув всех рогов, воров и Кума, вырваться из Одляна.

Обкайфованному Глазу приходили дерзкие мысли. Ему хотелось подпалить барак. Пусть сгорит, а отряд расформируют. В другом отряде житуха, быть может, будет лучше.

В седьмом отряде перед родительской конференцией решили разучить новую песню. Воспитатель Карухин предложил марш «Порядок в танковых войсках». Ребята выучили песню за один день. На репетицию их собрали в ленинской комнате.

Роги, бугры, шустряки разбежались по зоне. Остальные — чуть больше пол-отряда — встали, как в строю, по четыре человека. Разучиванием песни руководили воспитатель Карухин и рог отряда Мехля.

– Ну,— сказал Мехля,— приготовились — запевай!

Ребята недружно затянули:

Страна доверила солдату

Стоять на страже в стальных рядах…

– Отставить! — приказал Карухин.— Вы что, строевую разучиваете или покойника отпеваете? Приготовились. Начали!

Получилось чуть живее. Спели первый куплет.

– Отставить! — резанул воздух рукой Карухин.— Вы что, в самом деле на похоронах? Веселее, говорю, а не мычать… Передохнули. Расслабились. Три-четыре!

Опять пропели первый куплет.

– Издеваетесь надо мной!— заорал Карухин.— Мы что, спрашиваю, поем панихиду или советскую строевую?

Сегодня в цехе обойку дуплили. Кирпичев пожаловался Мехле, что все квелые, работают из рук вон плохо, и Мехля, собрав воспитанников в подсобке, прошелся палкой по богонелькам. С отбитыми руками заработали шустрее, чтоб мастер доволен был. Мехля пацанам крикнул вдогонку:

– Сегодня, падлы, буду дуплить в отряде. Чтоб крутились как заведенные.

– Так, — кипел между тем Карухин, — не получается у вас эта песня. Ничего, получится.

После этих слов Мехля вышел из ленинской комнаты и через минуту вернулся с палкой. Он встал рядом с воспитателем, а конец палки поставил на носок ботинка.

– Вы, в натуре, — начал базарить Мехля, видя, что воспитатель молчит, — если сейчас хорошо не споете, то петь будете после, перед отбоем, а может, и сейчас. — Сказав это, рог посмотрел на воспитателя. Карухин молчал. — Так, выдры, — продолжал Мехля, — на счет «три» чтоб подхватили дружно, поняли? Считаю: раз, два, три!

Воспитанники вроде бы и неплохо запели, но Карухину опять не понравилось, и он снова резанул ладонью.

– Отставить! Вы что, не хотите петь лучше?

– Рома,— сказал Карухин, поглядев на Мехлю,— я выйду ненадолго, а ты пока поразучивай с ними один.

– Первая шеренга три шага вперед, марш!

Воспитанники шагнули.

– А теперь станьте свободнее. Вот так.

И Мехля начал охаживать ребят палкой, не разбирая, куда она попадала. Лишь по голове не бил. Отоварив первую шеренгу, принялся за вторую. Удары приходились по печени или почкам, ребята падали. Он перешагивал и дуплил следующую шеренгу. Глаза он отоварил два раза: один удар пришелся по богонельке, другой по грудянке. Мехля метил ударить его еще раз, но Глаз отскочил, и удар, предназначавшийся ему, пришелся другому пацану. Пацан рухнул на пол.

Мехля построил всех опять в четыре шеренги.

– Теперь будете петь.— И он отправился за воспитателем.

Избитым ребятам сейчас хотелось спеть другую песню.

Глазу показалось, что ребята затянули не строевую, а «Гимн малолеток»:

Но песня только чудилась ему. Глаз стоял в строю обкайфованный. Он поймал неплохой кайф, когда удар березовой палкой пришелся ему по груди.

Но вот Глаз пришел в себя. Оглядел комнату. Вспомнил, почему отряд стоит здесь. Глаз вертел головой, как бы чего-то выискивая, но на самом деле взгляд ни на одном предмете не останавливался, а блуждал по стенам, по лозунгу, прибитому под самым потолком. На лозунге было написано: «Мы строим коммунизм», а внизу прибит портрет Ленина. На портрете Ленина взгляд задержался. Ленин сосредоточенно смотрел на ребят: то ли он им сочувствует или тоже требует спеть строевую отлично. Глазу вспомнилась другая песня. Сознание провалилось, и почудилось, что ребята вдохновенно поют ее, с болью мольбой глядя на портрет Ильича. Глаз заткнул уши — песня стала звучать тише, опустил руки — и песня вновь полилась: