– Вы видели, что в побег пошел я?

– Я не знал, кто бежит. Я не видел твоего лица. А по спине определить не смог.

– Прежде чем побежать, я толкнул вас в плечо и крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка». Вы что, не слышали этого крика?

– Нет, не слышал.

– И что, и в плечо вас не толкал?

– Нет, не толкал.

– Гражданин судья, он внаглую врет. Он расписался за дачу ложных показаний. Тогда, на этапе, он нарушил закон, стрелив в меня, и сейчас нарушает. Его дважды можно привлекать к уголовной ответственности.

– Петров, сядь. Колесов, вы свободны.

Колесов пошел на выход, а Глаз не сел и продолжал говорить:

– Милиции, значит, можно нарушать законы, и им ничего не будет. Он знал, что я малолетка, но стрелил в меня. А сейчас врет…

– Петров, я кому говорю, садись.

– Почему вы мне, гражданин судья, не даете сказать? Вы все заодно…

– Петров, — снова перебил Глаза, судья, — я кому говорю, сесть. А не то сейчас выведут из зала и без тебя закончим суд.

– Можете выводить. Что за честное советское правосудие, если менты врут, как сивые мерины, а вы слово сказать не даете.

Глаз сел. Судья объявил: судебное расследование закончено. Перерыв до завтра.

Посетители пошли на выход. Судья задержался. Проходя мимо Глаза, нагнулся и, сдавив его руку ниже локтя, в самое ухо сказал:

– Ты не расстраивайся, я ничего не могу сделать.

Глаз посмотрел на судью, тот улыбнулся и пошел к дверям.

В камере Глаз подробно рассказал, как шел суд.

После оправки он лег и стал думать, что бы ему завтра выкинуть в знак протеста. Поначалу захотелось, когда прокурор начнет обвинительную речь, соскочить со скамейки и кинуться на него, повалить горбуна и стиснуть зубами прокурорскую глотку. Прокурор — олицетворение несправедливости. О! Глаз представил, как он жмет зубами кадык прокурора и тот хрипит. Подбегают менты, пистолетом разжимают зубы и стаскивают с прокурора. Прокурора с перекушенной глоткой отвозят в больницу.

На судью у Глаза злобы не было — он подошел, сжал руку и сказал, что не в силах вести суд по справедливости. Но прокурор, падла, молчал. Он видел беззаконие и не подал протест.

«А может, не надо прокурору в глотку вцепляться? Десять-то не дадут. А если я перекушу горбуну кадык, еще раз будут судить и точно припаяют червонец. Как быть? А-а, лучше завтра в последнем слове прочитаю отрывок из стихотворения Лермонтова «На смерть поэта». В глаза им брошу эти строки, и они поймут, что словами Лермонтова я говорю о них:

Глаз, лежа на нарах, мучительно думал, как ему завтра поступить?

Утром суд возобновил работу. Судья сказал:

– Вчера поступило заявление от отца подсудимого Петрова. Он просит, чтоб его сына направили на судебно-психиатрическую экспертизу, В детстве у него было огнестрельное ранение, и он считает, что у сына есть отклонения в психике и, прежде чем вынести приговор, его надо обследовать. Мы посоветовались и решили, что подсудимого Петрова ни на какую экспертизу направлять не надо. Я думаю, что у присутствовавших вчера не возникло сомнения, что Коля Петров психически ненормален. Он задает свидетелям правильные вопросы, хорошо ориентируется в уголовном кодексе, поэтому заявление оставляем без удовлетворения.

Судья сел, предоставив слово прокурору. Обвинительная речь — длинная. Прокурор снова говорил, что, когда космические корабли бороздят просторы Вселенной, в стране есть преступники, которые не хотят строить светлое будущее всего человечества — коммунизм, и к ним надо безжалостно относиться.

Прокурор запросил Глазу по всем статьям одиннадцать с половиной лет, не считая трех.

Защитник Барсукова защищала сразу двоих. Выступала — вяло. Но вот взяла слово защитник Седых. Во время суда она мало задавала вопросов, а защитительную речь произнесла блестяще. Она ловко оправдывала Глаза по статье восемьдесят девятой и сказала, что статья девяносто шестая — кража спортивного кубка — должна отпасть, так как в 1967 году была амнистия.

Последнее слово Глаз говорил один. Роберт и Гена отказались. Но и Глаз невнятно бормотал и скоро сел.

Ребят увезли на обед, а после обеда Глаза и Роберта спарили наручниками и повезли на слушание приговора.

Глазу и Роберту отшили статью восемьдесят девятую, а всем троим сняли девяносто шестую по амнистии. Приговор — справедлив: Глазу — восемь лет усиленного режима, Роберту — семь, а Гене — шесть. У Глаза и Роберта первое наказание — по три года — вошло в новый срок. До звонка Глазу оставалось шесть с половиной.

В этот день он мало разговаривал с мужиками. Лежал на нарах и переживал. Хоть он и ждал, что ему примерно столько дадут, но все же до суда он был веселый. Срок — восемь лет — парализовал на некоторое время резвость Глаза. Надо теперь привыкнуть. Все же восемь лет. Глаз посчитал, сколько ему будет, когда освободится. Выходило двадцать три с половиной. Вера, конечно, к этому времени выйдет замуж. И у нее будет ребенок. «Эх ты, Вера, Верочка, я тебя потерял. Никогда ты не будешь моей. Но ничего, может, она к этому времени и не выйдет замуж. Ей тогда будет… так, двадцать два. Ведь не все же до двадцати двух выскакивают. Бывает, и в тридцать в первый раз замуж выходят. Конечно, она тогда будет не девушка. Да ведь она красивая, ее, конечно, возьмут замуж. Не просидит она до двадцати двух».

Он закрыл глаза, представил Веру, и ему захотелось взять ее смуглую руку в свою. Но даже в мечтах его рука не может дотянуться до Веры. Он делает последнее усилие и вот… коснулся! Он держит в своей, он гладит Верину руку. Но Вера непроницаема, она не улыбается, она с удивлением смотрит на него. «Боже, — подумал Глаз, — когда же я наяву возьму тебя за руку?.. Верочка, — повторял он это имя как заклинание. — Вера!..» Когда он думал о Вере, в его мыслях не пробегало ни одного блатного слова.

Так прошел день. Первый день после оглашения приговора.

«Восемь лет, — подумал Глаз, проснувшись. — Ну и х… на вас. Отсижу».

После обеда дверь камеры открылась. На пороге стоял, закрыв проем массивным телом, начальник КПЗ старший сержант Морозов.

– Петров, — сказал он, — мы сейчас к вам малолетку посадим, смотри не учи его чему не надо и не смейся над ним. Он с деревни. Первый раз попал.

Новичок в камере — это свежий глоток воздуха. Новичок — это воля. Новичок, а если он по первой ходке да еще деревенский да смешной, — это «ха-ха» до колик в животе.

Морозов освободил проем, и в камеру бойко вошел старик. Он был в расстегнутом зимнем пальто, в руках держал шапку. Камера встретила его взрывом хохота. Глаз быстрее пули соскочил с нар и кинулся к деду.

– Дедуля, родной, здравствуй! За что тебя замели?

– Замели? — переспросил дед, шаря по камере бледными, выцветшими и плохо видящими глазами. — По сто восьмой я.

– По сто восьмой! За мокрое, значит, — тише сказал Глаз и попятился от старика.

– Ты не пугайся, внучок, я только по первой части.

– А—а-а, я-то думал, ты по второй.

Морозов закрыл дверь, но от нее не отошел, а стоял и слушал. Он любил пошутить и подобные сцены никогда не пропускал.

– Ты че, дедуля, старуху хотел замочить? — спросил Глаз.

– Не-е, молодуху. Старуху-то я давно похоронил. Царство ей небесное. — Старик снял пальто и расстелил на нарах.

– Дедуля, а тебя что, с Севера пригнали?

– Что ты?

– Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто.