На свиданку к Васе никто не ездил и не слал посылок. Жил он, как и многие, впроголодь. У него в кармане лежал кусок хлеба. Хлеб он поднимал в столовой с полу. Шустряки и активисты часто бросались хлебом, и его в достатке валялось на полу. Ни писать, ни читать Вася не умел, и писем ему никто не слал. То ли у него не было родителей, то ли они от него отвернулись.

Ни воры, ни актив Васю не трогали. Они к нему, как и Амебе, не прикасались. Западло. Для них он — неприкасаемый. Некоторые парни, пошустрее, издевались над ним. Пнут его и отбегут, смеясь, зная, что не догонит. Вася прикладывал усилия и ковылял за обидчиком, плача при этом. Слезы текли по коростам, и он их не смахивал, а в дикой ярости, кривя от злобы лицо и сознавая, что парня не догнать, упорно переставлял правую ногу и двигался в сторону обидчика. В такие минуты он был страшен, но его никто не боялся. Он был пугалом, и многие над ним потешались.

В отряде к Васе привыкли, но нет-нет да какой-нибудь вор, когда Кирка смотрел на ковыляющего Васю, скажет:

– За что его-то посадили? Освободили бы вы его, Виктор Кириллович, досрочно. Что он здесь мается?

Но начальник отряда отмалчивался, хотя и ему жалко было Васю. Ведь освобождают досрочно активистов, помогающих наводить порядок. А этого стыдно поставить перед комиссией райисполкома.

Отряд проходил в промзону, когда дежурный по вахте сказал;

– Петров, выйти из строя.

Глаз пошел за дежурным.

– К тебе следователь приехал,— сказал он.

Глаза завели на вахту. В комнате для свиданий за столом у окна сидел Бородин. Он был в гражданской одежде.

– Здравствуй, Коля,— сказал начальник уголовного розыска.

– Здравствуйте, Федор Исакович.

– Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в командировку послали. Я перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из еды тебе привезти. Дал денег.

Бородин достал из портфеля три пачки сахару-рафинаду и батон.

– Поешь вначале.

Неудобно Глазу было перед Бородиным, но он съел полбатона, хрустя сахаром и запивая водой.

– Закурить можно?

– Кури,— ответил Бородин.

Помолчали.

– Рассказывай, как же это ты невольным свидетелем оказался.

– Летом, значит, прошлым я в Заимку поехал. Вечером. На попутной машине. А она, не доезжая до Заимки километров пять-шесть, сломалась. Шофер ремонтировать стал, ну а я пешком надумал пройтиться. Иду я, значит, иду. Дохожу до перекрестка старозаимковской дороги и вижу: стоит на обочине грузовик. «ГАЗ — пятьдесят один». Номер я не разглядел. Темно было. Смотрю, в кабине — никого. Ну я, грешным делом, хотел в кабину залезть, в бардачке покопаться. Слышу, невдалеке разговаривают. Дергать, думаю, надо, а то по шеям схлопочешь. Сразу не побежал, думаю, они ведь меня не видят, как я их. Ну и присел возле машины. На фоне неба вижу три силуэта. Стоят у дороги и разговаривают. Потом смотрю, перешли через канаву. В это время по дороге от станции шаги слышу. Смотрю — человек идет. Мужик. Не успел он перейти дорогу, как его один из тех троих догнал и по голове — палкой. Мужик свалился. Тут же и те двое подбежали. Еще ударили, раз или два. Потом обыскали его, забрали, что у него было,— и к машине. Я отполз за канаву и притаился. Они завели машину и тихонько тронули. А мне то ли моча в голову ударила, то ли что, по сей день не пойму, но я выскочил из-за канавы, догнал машину и за задний борт уцепился. В кузов-то залазить не стал, через заднее стекло, боялся, заметить могут. Ну и ехал так, руками за борт держусь, а одну ногу поставил на эту штуку, ну за что трос цепляют. Думаю, если тормозить начнут, спрыгну. И точно. По Заимке немного проехали и тормозить стали. Я спрыгнул, перебежал на другую сторону дороги и спрятался за палисадник. Из машины вышел мужик, зашел в калитку, открыл ворота, и машина заехала. Вот и все, Федор Исакович, что я знаю об этом убийстве. Я многое осознал, сидя в Одляне, вот почему и хочу помочь следствию.

– Помнишь тот двор, в который заехала машина?

– Помню.

– Расскажи, где он находился. И попробуй обрисовать дом.

– Этот дом стоит не доезжая первого моста со стороны Падуна. Дом ни большой, ни маленький, а так — средний. Как мне лучше обрисовать дом? Хорошо не смогу. Темно было. Ворота большие, раз машина въехала.

– Вот ты сказал, что стоял за палисадником на другой стороне дороги. Обрисуй то место, где стоял.

– Я стоял наискось от дома, в который машина въехала. Он ближе в сторону Падуна. Дом я не помню. А палисадник по грудь мне.

– Лавочка у дома была?

– Не помню.

– А палисадник крашеный или нет?

– Тоже не помню.

– А в палисаднике что росло?

– Небольшие деревья. Сирень, наверное.

– Так, ладно, — сказал Бородин и достал из портфеля лист бумаги. — На, начерти мне, где произошло нападение на мужчину.

Глаз начертил перекресток дорог.

– Вот здесь мужчину ударили палкой.

– А что потом сделали с мужчиной?

– Потом? Потом его оттащили на поле. Там росла то ли рожь, то ли пшеница. Я в урожае не разбираюсь. Помню, что она еще не высокая была. Даже маленькая.

– Ты перекресток начертил. Покажи, где там росла рожь и в какое место оттащили мужчину.

– Рожь росла по обе стороны старозаимской дороги. А мужчину оттащили вот сюда. — И Глаз поставил ручку не в то место, куда на самом деле оттащили.

– Это точно, что они оттащили мужчину сюда? Может, в другое место?

– Нет, точно сюда.

– А ты откуда взял, что мужчину убили?

– Как откуда? Потом в Падуне говорили, что мужчина в больнице умер.

– Да не умер он, Колька, а выжил. Так что это не убийство, а разбойное нападение. Но преступников мы так и не нашли. Второй год уже идет. Я приеду, доложу, что ты рассказал.

– Меня могут в Заводоуковск вызвать?

– Не могу ничего сказать. Будем искать этот дом.— Бородин помолчал.— Сахар-то тебе пропустят?

– Не знаю. А зачем спрашивать?

Смеркалось. Глаз спрятал сахар около отряда, за ночь его никто не найдет, а завтра он возьмет его на работу и съест. Одну пачку можно отдать Антону.

В отряде был дежурный и двое освобожденных от работы по болезни. Глаз болтал с ними, слоняясь по отряду. До съема оставалось мало времени. Скоро придут ребята. Но как сейчас Глазу было легко на душе: убийство, за которое он так переживал, они не совершили. Просто грабеж. Вернее — разбой. Но человек-то жив остался. Отлично! Бородин снял камень с души Глаза.

Глаз не подготовился к разговору с Бородиным. Он думал, что его вызовут в Заводоуковск, но начальник уголовного розыска сам приехал в Одлян.

Теперь, вспоминая разговор с ним, Глаз жалел, что на листе бумаги показал не то, место, куда они оттащили рухнувшего от удара мужчину. «Конечно, они мне не поверят, что я был свидетелем нападения. Тем более если в Заимке перед первым мостом нет дома с большими воротами. Бородин будет искать еще и палисадник, за которым я прятался. Да, такого совпадения быть не может. Значит, я не могу помочь следствию, а потому зачем меня вызывать в Заводоуковск? А если вызовут, дадут очную ставку с потерпевшим. И он меня опознает. Он вспомнит, что я ехал с ним в одном поезде. Ведь в одном тамбуре стояли и курили. Надо мне Бородину написать, что я ехал с ним в одном тамбуре. Как они докажут, что я участник преступления? Хорошо, я ехал в поезде. Я видел, как трое мужчин совершили это преступление. Но я ведь не участник. Нет, меня они расколоть не смогут. Робка сидит, Генка в Новосибирске. Еще Мишка знает об этом преступлении. Но его могут в армию забрать. Да если и не заберут, он ничего им не скажет. Значит, после второго письма я точно прокачусь по этапу, поканифолю им мозги и отдохну от Одляна».

Глаз ждал, что его заберут на этап. Но его не забрали. «Нет, надо писать новое письмо», — решил Глаз. И он во втором письме захотел рассказать Бородину все до мельчайшей подробности, как преступление совершилось. Но только Глаз выдумал преступную группу. Она совершила преступления и пострашнее этого, но он о них, к сожалению, ничего не знает. Он просто хочет помочь следствию. Найдут преступников, и тогда их расколют.