– Кричал или не кричал — какая разница? Ты ведь живой остался.

– Ну и шустрый вы, товарищ подполковник. Разница есть. По советскому законодательству в малолеток и беременных женщин стрелять нельзя, если они идут в побег. А в меня стреляли. Я вот нарушил закон — меня посадили. Он нарушил закон — пусть его тоже судят.

– Твое преступление — разбой — все равно побег перетягивает. Лишнего сроку за побег не дадут.

Глаз, не читая протокол, расписался.

– Защищайте их, защищайте. Рука руку моет. Чума на вас всех…

Глаз решил вызвать воспитателя, воспитатели к нему не ходили, и попроситься в камеру малолеток. Он подошел к дверям и стукнул два раза в кормушку. Дубак не подошел. Глаз постучал еще. В коридоре тишина. Глаз забарабанил в кормушку, и она открылась. Он просунул в отверстие голову и осмотрел коридор. Дубака не видно. «А что, — подумал Глаз, — я в кормушку пролезу. Вот было б здорово! Вылезу в коридор, закрою кормушку и зайду в туалет. Когда начнут водить на оправку, я с чужой камерой и уйду. На вечерней поверке меня хватятся. Вот будет потеха! А если туалет закрыт, я через кормушку в чужую камеру…»

Глаз просунул в кормушку обе руки, втиснул плечи и вылез наполовину. Зад не пролазил. «Все равно пролезу»,— подумал Глаз и хотел сделать усилие, но из туалета вышел надзиратель, поправляя на себе портупею.

– Куда! Куда! — как будто Глаз мог из тюрьмы убежать. — Вот сволочь! Не сидится спокойно, — кричал надзиратель, а Глаз еле залез назад.

Надзиратель, закрывая кормушку, сказал:

– Пять суток обеспечено.

Глаз расхаживал по карцеру, напевая лагерные песни. Он доволен: пронес курева и спичек.

Курил экономно, всасывая дым с воздухом, и кружилась голова.

На следующий день к Глазу посадили здоровенного малолетку. Привел его корпусной с шишкой на скуле.

Малолетка зашел в карцер робко. Глаз обрадовался и завел разговор. Но парень разговаривать не хотел и отвечал на вопросы, будто следователю, и все разглядывал Глаза.

Глаз подумал, уж не обиженку ли к нему посадили, забитый какой-то, слова не вытянешь. Но парень разговорился.

– А за что тебя? — спросил Глаз.

– Да мы камеру вверх дном перевернули, у нас курево кончилось, а нам не передавали.

– А ты не знаешь, в какой камере сидит Гена Медведев? Какая у него кличка, не знаю. Он мой подельник. С Заводоуковского района.

– Медведь у него кличка, сидит он, кажется… подожди, сейчас вспомню, а-а-а, в шестьдесят второй. Точно, в шестьдесят второй.

Глаз с Витей разговорились. Он из Тюмени. Попал по хулиганке. Освоившись, он признался:

– Знаешь, Глаз, нас корпусной этот, что меня привел, все тобой пугает. Вот посажу, говорит, кто шустрит, к Камбале, покажет он вам, что такое тюрьма. Когда вел меня, все стращал. Ну все, Камбала в карцере, веду к нему. Только не просись от него. Я представлял тебя не таким. Здоровый, думаю. Сказать по правде, я шел в карцер и тебя боялся.

Глаз не ожидал такого откровения и удивился. Не думал, что им малолеток пугают.

Витя просидел с Глазом до вечера, и его увели в шизо. Мест в карцерах не хватало.

«Так, Генка сидит в шестьдесят второй. А что, если попытаться в шестьдесят вторую попасть?»

Через пять суток за Глазом пришел разводящий. Не тот, что уводил его в карцер.

– Ты в какой камере сейчас?

– В шестьдесят второй, — спокойно ответил Глаз.

– Так ты же у взрослых сидел?

– Сидел я у взрослых, сидел у малолеток, снова у взрослых и опять к малолеткам попал.

– А не врешь?

– Что мне врать? Ты же в карточке сверишься.

Разводящий повел Глаза на второй этаж.

– Здорово, ребята, вот и отсидел я пять суток! — заорал, переступив порог камеры, Глаз.

Малолетки уставились на Глаза. Одет он был не так, как они. На нем солдатские галифе, из-под куртки выглядывает тельняшка, на голове — зековская расшитая кепка. Разводящий стоял в дверях, а Глаз подошел к малолетке, хлопнул его по плечу: «Здорово, Толя», — и затряс обалдевшему пацану руку.

Разводящий не закрывал дверь, а Глаз, чувствуя на себе его взгляд, сделал шаг ко второму. «Братан, здорово, чего такой грустный?» — и, выпустив очумевшего пацана из объятий, повернулся ко всем ребятам.

– Ну, как вы без меня?

Все молчали, и разводящий спросил:

– Он сидел у вас в камере?

Стоя спиной к разводящему, Глаз моргнул пацанам. Его поняли.

– Сидел.

– Конечно.

– Он с нашей камеры.

Разводящий захлопнул дверь и пошел сверяться в картотеке.

Только теперь Глаз заметил Гену Медведева. Он стоял возле шконки в углу камеры.

– Привет.

– Здорово.

– Как живешь? — громче спросил Глаз.

Он рассчитывал, если Генка живет не очень, его визит изменит отношение к парню.

– Хорошо, — негромко ответил Гена.

– Как дела? — тихо спросил Глаз.

– Плохо. Мишка колонулся.

– Так… В какой камере Робка?

– В шестьдесят четвертой.

Благодаря тюремному телефону Глаз знал, что не так давно из зоны в тюрьму привезли его второго подельника Робку Майера, а Робке в колонии оставалось жить два дня до досрочного освобождения. По вине Глаза вместо свободы Робку раскрутят, и Глаз решил, если удастся переговорить с Генкой, отшить Робку. Взять преступление на двоих.

– Я сейчас с ним перебазарю, — зашептал Глаз, — а не успею — за мной сейчас придут, — передай ему, чтоб отказывался. Ты сказал, что он с нами был?

– Они об этом знали.

– Ты это же показал?

– Куда мне было деваться?

– Ну ничего, откажешься от показаний. Глаз залез под шконку — трубы отопления в корпусе малолеток проходили над полом — и только переговорил с Робкой, как открылась дверь и разводящий крикнул:

– Петров, на выход!

Дойдя до дверей, Глаз обернулся. Пацаны смотрели на него. Он поднял вверх правую руку и, сказав: «Покедова», вышел из камеры.

Разводящий поругал Глаза за обман и отвел к малолеткам в другую камеру.

С месяц назад воспитатели убрали из нескольких камер самых отчаянных парней и посадили в одну. Глаз оказался шестым. Четверо — тюменские, а Глаз и Подвал, у него одна нога — сухая и он без костылей ходить не мог, — из районов.

Малолетки о Глазе наслышаны. Они представляли его здоровым и сильным и разочаровались. И стали игнорировать. Не замечают — и все. Они, городские, знавшие всю блатню Тюмени, должны перед ним преклоняться? Не бывать такому. И его, деревенского, неизвестно как вышедшего в шустряки, они и за равного принимать не будут.

Парни были самоуверенны и зоны не боялись. На свободе шустрили, думали они, в тюрьме живем отлично и в зоне не пропадем. Иногда просили Глаза рассказать о зоне. А раз Масло — тюменский парень, на свободе не в меру шустривший, хотя и был щупленький и ростом не выше Глаза, — спросил:

– А сам-то ты как в зоне жил? Вором? Или в активе был?

– Как я жил? Вором не был. В активе тоже не состоял. Вы что, думаете, если придете на зону, сразу ворами станете или лычку рога прицепите?

Дни шли, и постепенно ребята к Глазу привыкали. Хотя и держались высокомерно. Но тюремная обстановка заставляла обращать на него внимание.

Глаза часто по трубам спрашивали, и парням приходилось приглашать его. Если в камеру заходили работники тюрьмы, разговаривать начинали с ним.

Парни любили рассказывать забавные истории. Чаще всех травил были и небылицы Масло. Сидел он за хулиганство и срок ждал небольшой. На свободе у него был друг по кличке Репа.

После прогулки Масло, сев на шконку и засмолив здоровенную козью ножку, сказал:

– Я сейчас про Репу расскажу. Подохнете со смеху. Мы засосали тогда по пузырю и канали по улице. На остановке — глядь — стоит красивая чувиха. Разукрашенная. Распомаженная. Расфуфыренная. Репа говорит: «Постойте. Я сейчас». Он подкатил к чувырле и громко: «Ах ты шалава! Потаскуха! Профура! Где ты шляешься? Опять шлея под хвост попала? Разукрасилась! Мать тебя третьи сутки ищет, по всем шалманам пробежала, не найдет тебя. Куда ты забурилась? Топай домой, лярва». Деваха вся красная и еле вымолвила: «Отойдите, пожалуйста, я вас не знаю». — «Ах, не знаешь! Вот придешь домой, мать тебе задаст «не знаю». Люди стоят на остановке и слушают, а он поливает ее. Девка крутится, скорее бы подошел автобус или мент показался. Но ни автобуса, ни мента не видно. Тогда она остановила проходившее такси и уехала. Мы потом заняли денег и еще вмазали, надрываясь над Репой. Ох, и чудил же он».