Воры, выбрав шустряков, кто мог работать на начальство, стали ушибать их, говоря, чтоб они признались. Самым забитым из шустряков был Глаз. Им занялся Каманя.

Каманя пришел в обойку и отозвал Глаза в дальний угол.

– Как дела? — улыбнулся он.

– Нормально,— ответил Глаз, а сам подумал: «Что это ему надо?»

– Ну а как твои успехи? — все так же улыбаясь, спросил Каманя.

– Успехи? — переспросил Глаз.— Я сказал — все нормально.

– Я понимаю, что у тебя все нормально, ну а насколько это нормально?

Глаз молчал. Он думал.

– Ну-ну, думай, думай, я подожду.

– Каманя, не понимаю я, что ты спрашиваешь.

– Я спрашиваю тебя, а ты не понимаешь. Не может быть такого. Ты, Глаз, хитрый, не так ли?

– Хитрым Глазом звали вначале, а теперь просто — Глаз.

– Раз тебя хитрым назвали, значит, ты — хитрый.

Каманя перестал улыбаться, окинул взглядом обойку и, убедившись, что в цехе никого лишнего нет, кивнул на тиски.

– Для начала скажи,— он опять улыбнулся,— как вот эта штука называется?

– Тиски.

– Тиски. Правильно. А ты знаешь, для чего они нужны?

– Ну, чтоб в них чего-нибудь зажимать.

– Молодец. А знаешь ли ты, что в них и руку можно зажать?

Глаз не ответил.

– Погляди на мою.— И Каманя показал левую кисть.

Рука была изуродована.

– Видишь? Я тебе скажу — чтоб это было между нами — мне ее в тиски зажимали. И твою руку я сейчас зажму. Не веришь?

Глаз смотрел на Каманю.

– Подойди ближе.— Каманя крутнул рычаг, и стальные челюсти тисков раздвинулись.— Суй руку.

Глаз подумал, какую руку сунуть, и сунул левую. Правая-то нужнее. Каманя, продолжая улыбаться, оглядел обойку. Парни работали. Сжимая тиски, он теперь смотрел одновременно на руку Глаза и на выход из обойки: вдруг кто зайдет.

Ребята старались в их сторону не глядеть. Раз вор базарит, надо делать вид, что его не замечаешь. За любопытство можно поплатиться.

– Каманя, больно,— тихо сказал Глаз.

– Я думаю, Хитрый Глаз, ты не дурак. Если я крутну еще немного, то у тебя кости захрустят. Согласен?

– Согласен.

Каманя ослабил тиски.

– Вытаскивай руку.

Глаз вытащил.

– Вот так, Глаз, если не ответишь мне на один вопрос, то я тогда зажму твою руку по-настоящему. Понял?

– Понял.

– Давно работаешь на Канторовича?

– Ни на кого я не работаю,— ответил Глаз не раздумывая.

– Я тебя спрашиваю: давно работаешь на Канторовича?

– Каманя, я ни на кого не работаю, и на Канторовича не работаю.

– Ладно, запираться не надо. На Канторовича ты работаешь. Я отопру твой язык, можешь не сомневаться. Так, даю две минуты на размышление. Подумай, прежде чем сказать «нет».

Каманя весело оглядывал цех, весело смотрел на Глаза, и никто из ребят, кто видел, что Каманя с Глазом разговаривает, не мог подумать, что через две минуты Глаз будет корчиться от боли.

– Глаз, две минуты прошло. Давай руку.

Глаз протянул опять левую.

– Почему левую подаешь? Правую бережешь… А я вот нарочно правую зажму. Конечно, тебе жалко правую. Ты ведь на гитаре хочешь научиться. Хочешь?

– Нет. Я пробовал. Не получается, И пальцы короткие.

– Ничего, сейчас будут еще короче. Значит, говоришь, на гитаре учиться не хочешь?

– Не хочу.

– Сожми руку в кулак. Вот так.

Каманя раскрутил тиски шире.

– Всовывай.

Глаз сунул кулак в тиски, и Каманя стал их медленно закручивать.

– Значит, на гитаре учиться не хочешь. А песни любишь?

– Люблю.

– Много знаешь?

– Много.

Сейчас Каманя следил за рукой Глаза. Кулак разжался, и ладонь медленно стала сворачиваться. Больно. Но Глаз молчал. «Нет, надо сказать, хоть и не сильно больно»,— подумал он.

– Каманя, больно.

– Ерунда это. Все впереди.

Каманя медленно поворачивал рычаг.

– Значит, ты любишь песни, много их знаешь. Молодец. Поэтому ты часто и слушал их, когда я пел, так?

– Так.

– А кроме песен ты ни к чему не прислушивался?

– Нет.

– Верю. Мы никогда там ничего не базарили. По крайней мере… — Каманя подумал,— лишнего. Но все же почему ты вертелся около нас

– Я песни слушал.

– Песни,— протянул Каманя и чуть сильнее придавил рычаг. — Это хорошо, если песни.

Глазу становилось невмоготу. Тиски так сдавили кисть, что она перегнулась пополам: мизинец касался указательного пальца. Казалось, рука переломится, но гибкие косточки выдерживали.

– Глаз, а ну улыбайся. И знай: медленно буду сжимать, пока кости не хрустнут или пока не сознаешься.

«Неужели еще и рука будет изуродована?» — подумал Глаз

– Нет мочи, Каманя, ни на кого я не работаю.

Каманя посмотрел на Глаза.

– Нет мочи, говоришь. Хорошо, я верю. Ты вот любишь песни, так спой сейчас свою любимую.

К ребятам, которые работали в цехе, Глаз стоял спиной. Терпеть было невыносимо, и он тихонько запел «Журавлей», а Каманя медленно, миллиметр за миллиметром, придавливал рычаг. Всю боль Глаз вкладывал в песню, пел негромко, и по его лицу текли слезы.

– Глаз,— сказал Каманя, когда песня была спета,— а теперь скажи, давно ли работаешь на Канторовича.

– Не работаю я на него, невмоготу терпеть, Каманя!

– Ну а на кого тогда, сознайся, и на этом кончим. Если будешь и дальше в несознанку, я дальше закручиваю тиски.

– Да ни на кого я не работаю, Каманя! Невмоготу, Каманя…

– Колись давай, или я сейчас крутану изо всей силы, ну!

– Да зачем мне работать? Если б я на него работал, что — мне бы легче жилось?

– Ладно, Глаз, пока хватит. Вечером пойдем с тобой в кочегарку. Суну твою руку, правую руку, в топку, и подождем, пока не сознаешься.

Каманя ослабил тиски. Глаз вытащил руку. Махнул ею и сунул в карман.

– Иди,— тихо сказал Каманя.

Глаз со страхом ждал вечера. Его поведут в кочегарку и будут пытать огнем.

Вечером к Глазу подошел Игорь, кент Маха:

– Пошли.

Глаз подумал, что поведут в кочегарку, но они пришли в туалетную комнату. В туалете стояли два вора: Кот и вор шестого отряда Монгол.

– В кочегарку тебя завтра поведем,— сообщил Игорь,— если сейчас не сознаешься. Но я о тебе лучшего мнения. Расскажи с самого начала, как ты стал работать на Канторовича, бить не будем — слово даю. Ну!

– Не работаю я на Канторовича, ни на кого не работаю. С третьего отряда меня перевели — там седьмого класса нет. А работай я на Канторовича, зачем бы он меня отпустил? И как бы я к нему ходил незамеченный? Ведь меня сразу увидят на третьем отряде.

– Не говоришь — расколем. Встань сюда.

Глаз встал, чтоб Игорю было хорошо размахнуться, и получил моргушку. Крепкую. Голова закружилась. Игорь не дал ему оклематься и дважды ударил еще. Глаз забалдел, но быстро пришел в себя.

– Колись!

– Ни на кого не работаю. Правда!

– Что ты его спрашиваешь — бить надо, пока не колонется. Дай-ка я,— сказал Кот и начал Глазу ставить моргушки одну за другой, Видя, что он отключается, Кот дал ему отдышаться и начал опять.

– О-о-о,— застонал Глаз,— зуб, подожди, зуб больно.

Глаз схватился за левую щеку.

– Иди, сказал Игорь,— завтра в кочегарку пойдем.

В спальне Глаз подошел к зеркалу. Открыл рот и потрогал пальцами коренные зубы слева. Ни один зуб не шатался. «Все зубы целые, а боль адская. Ладно, пройдет».

Воспитанники между собой говорили, что парней, прошедших Одлян и призванных в армию, ни в морской флот, ни в десантники, ни в танковые войска не берут, потому что отбиты внутренности. Во всех военкоматах страны знают, чт? такое Одлян, и говорят:

– В стройбат его!

Многие ребята мечтали о военных училищах, но понимали: им туда не попасть.

Зато некоторые переписывались с девушками, чаще — с заочницами, с незнакомыми лично, значит. Заочницы на конверте после области, города и поселка надписывали: ОТКН, 7 (седьмой, например, отряд) — (Одлянская трудовая колония несовершеннолетних). А парни в письмах расшифровывали так: одлянский танковой корпус Нахимова, или Нестерова, или Неделина. Служу, мол, в армии.