А алюминиевый динамик продолжал на всю улицу: «Среди корреспонденции, найденной в захваченной полевой почте противника, обращает на себя внимание письмо отъявленного гитлеровского бандита — ефрейтора Менга к своей жене Фриде. Ниже приводятся выдержки из этого письма: „Если ты думаешь, что я все еще нахожусь во Франции, то ты ошибаешься. Я уже на Восточном фронте. Мы питаемся картошкой и другими продуктами, которые отнимаем у русских жителей. Что касается кур, то их уже нет. Мы сделали открытие: русские закапывают свое имущество в снег. Недавно мы нашли в снегу бочку с соленой свининой и салом. Кроме того, мы нашли мед, теплые вещи и материал на костюм. День и ночь мы ищем такие находки… Здесь все — наши враги, каждый русский, независимо от возраста и пола, будь ему 10, 20 или 80 лет. Когда их всех уничтожат, будет лучше и спокойнее. Русское население заслуживает только уничтожения“»…

Слушая это, вспоминал слова Бурова, что звери не могут победить людей… И еще думалось: какой вредной трухой сумел Гитлер набить мозги таких, как Менг! Сейчас не время переубеждать его и ему подобных. Пока они находятся с оружием на нашей земле, против них существуют только доводы физического их уничтожения… А может быть, такие, как Менг, навсегда останутся нашими заклятыми врагами?

С великой радостью слушали мы передачи о действиях французских патриотов: «Французские патриоты ведут самоотверженную борьбу против немецких оккупантов. Третьего марта на линии Аррас — Дуэ произошло крушение воинского эшелона с немецкими солдатами, направляющимися на советско-германский фронт. 7 вагонов целиком разбиты, погибло около 150 солдат. Кроме того, немецкие власти недосчитались 35 солдат. Предполагают, что они дезертировали, не желая погибать на советско-германском фронте».

Однажды сидел на крыльце с книгой, когда ко мне неожиданно подсела Катя. Как всегда, приветливо спросила:

— Как твоя рука?

— Заживает помаленьку, А как ты?

— С мамой мир не берет.

— Может быть, надо уступить?

— Нет, уступать не надо. Все из-за деда Фарафона.

— А сколько ему?

— Всего пятьдесят два. Это у него внешность такая старая.

Подробностей рассказывать она не захотела. Попрощалась и ушла.

В эти дни ходил к Бурову. У него все было по-старому. И даже Женя сидел на своем прежнем месте — с книгой около окна. И так же Семен Петрович сказал в прихожей: «Значит, пожаловали?»

Заметив мою руку на перевязи, Семен Петрович пошутил:

— Вы уже на фронте успели побывать?

— На станке, — сказал я.

Буров кивнул в сторону сына:

— Он вот тоже успел побывать. Удивительное дело: до самой Москвы добрался. Я считал, что он дальше Барабинска не уедет. Поразительная энергия.

Женя сидел не шевелясь и, так же не поворачивая головы, сказал негромко, но твердо:

— Все равно по-моему будет.

— Вот видите, — вздохнул Буров. — Больше ни о чем не хочет говорить. И заметьте, на вид такой тихоня, неприспособленный. Поистине вспомнишь поговорку «В тихом омуте черти водятся».

На этот раз говорили мало, вернее, Буров говорил мало. Был он задумчивый, рассеянный. Когда я спросил, что с ним, ответил коротко:

— Почки пошаливают. Между прочим, знаете, я недавно читал: у почечных больных есть такая вероятность — уснуть и не проснуться. Иногда ночью наступает смертельное отравление. Во время сна. Совсем неплохая перспектива.

Я сказал ему, что мрачные мысли ни к чему. Думать о смерти вообще бесполезно. Храбрый умирает один раз, трус каждый день…

— Да я это так, к слову, — улыбнулся Буров. — Не думайте, что я чего-то боюсь. Лично я — ничего. Хочется вот этого беглеца довести до дела.

Женя, услышав, что речь идет о нем, хмуро пробурчал:

— Все равно по-моему будет.

Рука почти зажила. За время безделья она совсем разучилась работать, стала слабой и бледной. Первого июня вышел на работу. Как это приятно, прийти в свой цех, вдохнуть запах клея и стружек, услышать звуки работающих станков. У меня от радости даже закружилась голова.

Трагелев взглянул на меня приветливо. Угостил папиросой.

— Откуда у вас?

— Ремонтировал дверь у директора Томторга.

За время, пока я его не видел, он похудел, почернел и, кажется, еще больше согнулся.

Катя встретила меня сияющими глазами:

— Выздоровел?

— Как видишь.

Бекас работал на моем верстаке. Пришлось ему переселяться на новое место. Уходить в механический цех он наотрез отказался:

— Хотите — увольняйте. Здесь хоть чему-то научишься.

Морячок тоже изменился — как будто подрос, вообще возмужал и посветлел — отмыл зимнюю копоть и грязь.

А с Катей беда — она пользуется каждым случаем, чтобы заглянуть в столярный цех. Останавливается возле моего верстака и заводит разговор:

— Что это ты строгаешь такое длинное?

— Черенок для лопаты.

— А ты знаешь, что нам будут давать огороды? Местком решил. Около Зональной станции… Это далеко?

— Не знаю.

— Возьмем огороды рядом — ладно?

Ловлю пристальный и насмешливый взгляд Трагелева.

— Хорошо, хорошо, — соглашаюсь я.

Я на все готов согласиться. Вообще-то мне приятно с Катей, как приятно с теми, кто к нам хорошо относится. Только она меня вгоняет в краску.

Второго июня на меня снова обрушилось несчастье: пропали хлебные карточки. Тетины и мои. Мы переискали и перерыли в своем углу все — бесполезно. Много раз я пытался восстановить в памяти, как все произошло. В то утро я пришел из магазина и выложил карточки на стол. Положил их рядом с хлебом. Взял ведра, коромысло и пошел на водокачку. Принес воды, хватился — карточек нет.

Взяла, конечно, Аграфена Ивановна. Больше некому. Слепой не мог взять, потому что не видит, что лежит на столе, а на других я не думаю. Только старуха. И до того она таскала по мелочам. А сейчас у нее как раз хуже стало с хлебом. Настасья Львовна с весной слабела и не могла ходить в магазин, а Захар Захарыч хотя и ходил, но почти все, что ему подавали, съедал сам. Он даже пополнел. Аграфена Ивановна ругает его антихристом, а он ее «содомской блудницей». Что такое «содомская блудница», он, вероятно, не представляет, но Аграфену Ивановну его слова приводят в бешенство.

Особенно подозрительно то, что хлеба из магазина Аграфена Ивановна приносит намного больше, чем прежде. По этому поводу она прямо заявила:

— Может быть, насчет карточек вы на меня думаете? Так я вам скажу: на… сдались мне ваши за… карточки. Хлеб лишний — так я на базаре покупаю, за свои трудовые денежки. Можете проверить.

А как проверишь?

Сказали мне, что хлебную карточку можно купить у соседки-официантки, которая работала в столовой завода резиновой обуви. Пришел я к ней вечером. Она меня даже не пустила. Разговаривала, едва приоткрыв дверь, придерживая одной рукой сорочку на груди. Я объяснил, что мне нужно. Она ответила резко:

— Я карточками не торгую.

Обидно было, что кругом так ясно, солнечно, а у нас такое несчастье.

Работать я не мог — уволился. Домрачев стал расспрашивать, что и как, почему я подал заявление, но объяснять ничего не хотелось. Не может же он выдать мне вторые карточки на июнь месяц.

Трагелев, узнав, что я ухожу с комбината, заподозрил, что я нашел какое-то другое, более выгодное место.

— Нет, по-честному — куда?

— Не знаю.

Он обиженно отвернулся, уверенный, что я скрываю от него свои планы. А у меня никаких планов не было, просто я сильно ослаб.

Наступили теплые, почти жаркие дни. Перед окном на железной крыше, расстелив зеленое стеганое одеяло, нежится Лита. Видны ее розовые пятки. Если высунуться из окна, можно увидеть ее всю — обнаженную, еще по-зимнему белую, лишь в двух местах перехваченную черным сатином. Она поступила работать в больницу Сибирцева, туда же, где работает тетя Маша, и так же работает — через двое суток на третьи. На днях предложила: