Посидели молча, потом она говорит:

— Пойду я.

— Иди, — говорю. — А письмо-то возьми. И еще на досуге почитай, подумай. А на меня не сердись. Обидеть у меня и в мыслях не было.

— Так что ж теперь делать?

— Я за тебя не решу.

…Эх, Юлька, Юлька! Крученая душа. Что-то из нее выйдет? Может, всю жизнь будет клониться из стороны в сторону, а может, год-другой — и выпрямится? Это больше всего от нее самой зависит. Впрочем, не только от нее, а и от того, человека встретит ли. Для девушки это факт первостепенной важности. Да и не только для девушки. К примеру, Гошку нашего взять. Приехал — фу-ты ну-ты, не подступись, никто ему не нужен, родное село вроде транзитной станции, на родню наплевать, свобода превыше всего. А сейчас, смотри-ка ты, жизнь взнуздала, сам не заметил как. Сначала болезнь матери, потом, весьма кстати, отсутствие денег, затем Варя, потом хочешь не хочешь — работа. Так одно за другим — и, глядь, под ногами уж новая дорога, и наш герой, хоть и спотыкаясь, по ней путь держит. И от всей его философии один пшик остался. Вот этим и прекрасна молодость, что не поздно перемениться, что душа не проржавела и навстречу доброму готова кинуться… Готова-то готова, однако, если вникнуть, есть один изъянец — и весь он в таком вопросе: много ли Гошка сил приложил, чтобы на новый путь встать? Все, можно сказать, само ему в руки шло. Больше покорялся, чем преодолевал, больше готовое брал. Вот это меня и тревожит. Что не по́том и кровью добыто — прочно ли?

Вот почему я рад, что ему — в армию. Армия таким больше матери родной нужна. За два года дисциплинка армейская в плоть и кровь войдет.

А главная удача, что Варю встретил. Ему-то удача. А ей? Не очень надежный он спутник. Только б не обижал. Она не такая, чтоб чуть что — фыркнула, и в сторону. Она долго терпеть может. Всю жизнь для любимого изломать способна, на верную гибель пойдет, но не отступит… Знает ли он это? Нет, видно. Еще не дошло. Годы пройдут — поймет, может быть, с кем жизнь его соединила.

Только мне ничего не переменять, ничего не перестраивать. Незачем и леса сооружать — не успею. А жить надо. Ой, как надо. И любопытно и необходимо.

Первое время, когда люди намекали о свадьбе, Анна Леонтьевна отшучивалась, а сама думала: «Какая теперь свадьба. На смех, что ли?» Да и не знала она, как сложатся отношения. А когда прошло время, задумалась — а почему бы и не устроить свадьбу? Разве мало теперь случаев, что сперва сойдутся, а потом женятся? Так чем ее сын и Варя хуже других? За что же их счастьем обделять?

Вспомнила свою любовь с Петром, как сама замуж выходила. До сельсовета было четыре километра. День выдался морозный и солнечный. Накануне бушевала метель, снега сверкали на солнце так, что смотреть было больно. И в этом солнечном великолепии шли они, держась за руки. Он в стеганке своей рабочей, она в старой-престарой жакетке плюшевой, которая уже ни капли тепла не могла удержать. И была на ней одна только красивая вещь — платок шелковый, цветной (он и сейчас еще цел, только теперь не в моде), подаренный матерью ради такого случая.

И первую ночь свою с Петром вспомнила, как целовала шрамы военные на его теле и дала себе слово никогда не причинять ему никакой боли. Вспомнила, как крикуна Гошку он ночами по избе носил и «Землянку» вместо колыбельной пел.

Теперь она хотела, чтобы хоть у сына было то, чего ей не досталось. Свадьбы хорошей, без пьяного угара, без суматошного многолюдства, все чинно и красиво, чтоб в памяти молодых осталось, чтобы люди не осудили. Как ни горда была Анна Леонтьевна, все же не было для нее суда строже и выше, чем мнение односельчан. До каждого в отдельности как будто нет дела, а все вместе — сила, которой противиться невозможно. И как только пришла к ней мысль о свадьбе, то уже не оставляла ее. Первым делом — решила она с Варей поговорить. Варя смутилась:

— Как Гоша…

Не согласилась, но и не возражала. И то ладно.

Затем со стариком поговорила на эту же тему. Но с первых же слов поняла, что с ним кашу не сваришь. Иван Леонтич как с неба свалился:

— Какая еще свадьба? Я считал, дело покончено…

Такого даже Анна Леонтьевна не ожидала. Совсем старик из ума выживает. Ну, пусть не свадьба, но что-то же надо? Приедут молодые из сельсовета расписавшись. А дальше что? Он стайку пойдет чистить, а она полы мыть? Неужели же такую значительную грань жизни перейти — как с одной половички на другую переступить? Что-то надо устроить, хотя бы в кругу своих близких.

Убедила брата и тут же развернула деятельность. До отъезда Вари оставался пустяк. Одной оказалось не под силу. Пришлось позвать Настеньку. Не хотелось, но пришлось. Старуха она хоть и трудолюбивая, но больно уж въедливая, — и во что упрется, не переспоришь. Вдвоем принялись стряпать, прибираться…

Чепуха началась со свидетелей. Со своей стороны Георгий решил пригласить Асаню. Хоть бы посоветовался, а то пригласил, а потом уже мать поставил в известность.

— С какой же радости его-то? Кто он нам?

— Он товарищ мой.

— Дело, конечно, твое… Но можно было б кого посолидней.

— Никого мне не нужно посолидней.

Вот и поговори с ним.

Собственно говоря, против Асани Анна Леонтьевна ничего не имела. Был он человек безродный, но если его звать, значит, и Катю Пастухову, а с Катей Анна Леонтьевна не разговаривала с того самого дня, о котором забыть не могла. Теперь представляется случай достаточно удобный если не примириться, то хотя бы открытую вражду пресечь. Прежде она ни за какие деньги не села бы с Катькой за один стол, а теперь надо о детях подумать, о правилах приличия…

Со стороны невесты свидетель — Юлька Кружеветова. Это еще куда ни шло, хотя приличней было бы кого-нибудь из своих деревенских. И в самый торжественный день попросила Ивана Леонтича взять отгул, так нет, поднялся на дыбы: что-то ему там крайне надобно доделать. Вот уж характер неумный — на кладбище его потащат, и то, наверно, будет вырываться к работе своей…

Тополев проснулся рано, долго лежал в темноте, слушая тяжелое дыхание Васицкого, который спал в другом конце комнаты на раскладушке. От вчерашней браги остался привкус жженой резины. Попытался снова уснуть, но в кухне начала возиться Элла Егоровна. Хлопала дверью, гремела подойником, кинула на пол дрова, и от этого, казалось, зашатался весь дом.

«Не надо было ехать сюда», — думал Тополев. Оказывается, это не так просто — встречаться со своим прошлым. Нет, это неверно — с прошлым. То, что вокруг, — не прошлое, оно могло оказаться его будущим. Кем бы он был, если бы остался? Асаней? Или кем-то вроде Ивана Леонтича, только в молодом варианте? Не надо было ехать сюда. Он ждал отдыха, а здесь все ранит, задевает, не дает покоя.

Начиная со смерти жены, он утратил равновесие — раньше нельзя было не писать, теперь можно писать, а можно и не писать. Можно когда угодно, хоть под утро, прийти домой, можно вообще не ночевать дома… Если б жива была Нина, ему бы не пришла в голову шальная мысль ехать в Берестянку… Отвратительная свобода, когда нет никакого стержня ни в мыслях, ни в действиях, и это больше всего мучило его.

Когда Тополев ехал в Берестянку, он рассчитывал прожить здесь дней десять, неторопливо собрать материал для очерка о новой библиотеке, о ветеране библиотечного дела Иване Леонтиче. Он чувствовал, что материал можно подать интересно и очерк должен получиться. Но сегодня Тополев неожиданно для себя обнаружил, что писать о библиотеке и Иване Леонтиче ему не хочется. Упрямый, своевольный и эгоистичный старик — так думал теперь о Потупушкине Тополев. Когда ехал сюда, он ждал совершенно другого приема. Глухое таежное село — и вдруг приезд писателя… И не просто писателя, а здешнего человека, уроженца Берестянки. Никогда не случалось такого в Берестянке и не случится. Разве это не событие? Но события как раз не получилось. Если уж земляки его не оценили, то от кого же ждать признания? И Тополев наткнулся на мысль, которую всегда тщательно прятал от самого себя: «А может быть, то, что я пишу, плохо и никому не нужно?» И, как всегда, когда эта мысль появлялась, он поспешил ее опровергнуть.