Чего ждать от этих сельских читателей, что они понимают? Не подскажешь — не поймут, что хорошо, что плохо. Да и вообще — все это весьма субъективно: Лев Толстой Семеновым восхищался, Чехову «Фома Гордеев» не нравился… Пойми, кто прав, а кто ошибается.

Так рассуждал Тополев, но все же чувствовал, что в рассуждениях этих есть нечто очень зыбкое, даже нечестное. «Уехать», — подумал он. Это было бы, пожалуй, самое лучшее — не видеть больше ни старика, ни Асани, ни хмурой его жены. Уехать. Все были бы удивлены, даже взволнованы. Искали бы причину столь внезапного и непонятного отъезда. Ну и пусть. Собственно говоря, они только этого и заслужили. Асаню жалко? Да нет, пожалуй. Двадцать лет не видел — и еще столько мог бы не видеть.

Да, уехать было бы проще всего, но Васицкий предупредил, что поедет на своем газике по окрестным селам… А идти в колхоз, просить машину неудобно, да и как объяснить неожиданный отъезд?

Вторая причина, из-за которой нельзя уезжать именно сегодня, — Юлька. Не то, чтобы хотелось ее увидеть, а просто было нужно. Почему? Он не отдавал себе в этом отчета. Конечно, она несколько интересничала, но это получалось очень мило…

Мысли его прервал Васицкий. Он приподнялся на раскладушке и спросил:

— Голова болит?

Тополев ответил, что голова не болит, но брага — удивительная гадость. Васицкий кивнул:

— Отрава.

Потом они оделись, по очереди умылись в кухне. Элла Егоровна поставила тарелки и графин той же самой браги, но Тополев есть и пить отказался и вышел на улицу. С удовольствием вдохнул морозный воздух. Постоял у ворот. Куда деваться? Идти к брату? Там наверняка все еще уборка…

Тополев медленно шел по улице. Кажется, в этом вот месте, где теперь мягкими волнами лежит снег, стоял когда-то домишко, а в нем жила у дальнего родственника на хлебах девчонка из соседнего села. Кончала десятилетку. Длинноногая, загорелая. Шея у нее пахла сухой пшеничной соломой. Или это только казалось? Она была старше Ильи года на два и, расстегнув пестренькую кофточку, позволяла ему целовать свои взрослые груди с розовыми напряженными сосками. Нехорошая была девчонка, не по возрасту чувственная, но тогда казалось, что лучше ее нет. Где теперь эта Зина? Должно быть, замужем за каким-нибудь заготовителем или председателем сельпо, отцвела, поблекла, нарожала кучу ребятишек. Если б он не уехал тогда, кто знает, как сложились бы их отношения? И был бы он, возможно, каким-нибудь завхозом или кладовщиком. И опять испытал он удовольствие от сознания того, что стал Вадимом Тополевым.

За деревней белела нетронутая березовая роща — кладбище. Было холодно и красиво — на белых стволах розовые лучи солнца. Ветви шевелил ветер. Снег укрыл и могилы, и деревянные пирамидки с красными звездами. Кресты торчали по грудь в снегу. Тополев постоял немного, почувствовал, что замерз, и направился к Асане.

— Всю деревню прошел, и никого знакомых… Или не узнаю? А пришел на кладбище — все знакомые.

— Отца-то могилу нашли?

— Нашел, — кивнул Тополев.

Асаня, должно быть, почувствовал неправду — отвернулся.

— Ну, давайте за стол. Катя ушла, а нам кое-что оставила. Ради встречи и ради новоселья… Вася, иди. Хватит валяться.

Из-за перегородки вышел Василий Лихачев. Они виделись мельком, когда перевозили Асаню.

— Вот теперь я узнал тебя, — сказал Тополев.

— Слава богу, — усмехнулся Лихачев, — а то я все боялся, вдруг не узнает?

Тополев внимательно посмотрел на него и ничего не ответил.

— Я водку не пью, — сказал он, заметив в руках Асани бутылку.

— Вот и напрасно, — проговорил Лихачев. Он выпил стакан, не стал ничем закусывать и ушел за перегородку. Через некоторое время позвал Асаню.

— Ты вот что, — заговорил он сначала тихо, потом все громче. — Юлию Александровну знаешь? Так вот, мне с ней надо поговорить. Понимаешь, крайне надо. Будь другом — сходи, скажи, я жду. Пусть сюда придет. Всего два слова. Но чтоб не откладывала. Скажи, очень нужно. Или постой… Дай карандаш. Я напишу ей. А впрочем, не надо записки. Так скажи. Где она может сейчас быть? В библиотеке?

Тополев, затаив дыхание, слушал, и даже сердце у него забилось учащенно. А Лихачев продолжал:

— Если в библиотеке, отзови, чтоб Иван Леонтич ничего не знал.

— Ни в какой она не в библиотеке, — возразил Асаня. — Она в сельсовет поедет. Должно быть, дома, собирается… Но я скажу.

— При Настеньке ничего не говори… Или обожди. Никуда не надо. Я сам…

— Куда ты сейчас?

— Это верно… Так все же сходи. Как у тебя нога? Ты не осуди… Милый ты человек. Дай я тебя поцелую. Понимаешь, такое дело. Один раз в жизни бывает. И обратно пойдешь — еще одну белую…

— А может, не надо? Я ж не буду. Мне тоже в сельсовет, свидетелем.

Когда Асаня ушел, из-за перегородки появился, пошатываясь, Лихачев. Сел напротив, водрузил на стол локти и уставился на Тополева пьяными глазами.

— Что вы так смотрите? — спросил Тополев.

— А почему не посмотреть? Первый раз живого писателя вижу. Их, наверное, не так и много?

Такой поворот несколько успокоил Тополева.

— Нет, не много, — подтвердил он.

— А что для этого нужно, чтобы книжку написать?

— Ну, этого в двух словах не скажешь…

— А платят хорошо?

— Хватает.

— Удивительное все же дело. Один брат колхозный кузнец, другой — писатель. Только одна беда — тот, который писателем стал, вдруг пропал… Это ведь удобно в некоторых случаях — взять и пропасть. Ни о ком не надо беспокоиться. Отец вдовый с малышом. Такие трудные годы, лебеду ели… Очень удобно было исчезнуть. Когда калеки работали, бабы да старики. Книжки писал, а брату ни одного письма… И деньги за книжки, должно быть, немалые, а брату ни копейки.

Тополев обозлился и подыскивал слова для достойного ответа, но в это время возвратился Асаня. Назревавшая было ссора погасла, Лихачев набросился с расспросами на Асаню.

— Нашел? Ну, что она?

— Говорит, что не может. Скоро ехать уже.

— Так чем она занята?

— По-моему, платье гладит.

Лихачев помолчал и сказал мрачно:

— Так оно и должно быть…

Потом пришла Катя. Собиралась, одевалась. Затем Асаня брился. Затем все уехали, и Лихачев остался один. Тополев мог бы и не ехать в сельсовет, но сам вызвался, как он намекнул, чтобы наблюдать нравы, а в действительности, чтобы не оставаться с глазу на глаз с Лихачевым и лишний раз увидеть Юльку. Весь этот день Тополев вспоминал о ней все определеннее и определеннее и сам удивлялся своим мыслям.

Никогда прежде не случалось Василию Лихачеву столько думать о своей жизни. Только о работе думал подробно, обстоятельно, а о себе — урывками, кое-как. Да и зачем о себе думать — все шло как у всех и жилось легко и быстро. Выбирать жизненных путей не приходилось — обстоятельства сами подсказывали, что и как. В школе учился — это само собой разумелось. Учился без труда, на лету хватал. Школу окончил — в техникум поступил. Куда поступить — тоже не он решал, больше родители, отец. Потом армия — делал, что приказывали. Потом женитьба. Возраст такой — все женятся. И опять выбирать не приходилось — Пана сама, можно сказать, на шею вешалась, влюблена была без ума. Да кроме нее, Василия никто и не интересовал. И вообще, собственная личность его была как-то на заднем плане. Так и шло все само собой.

До встречи с Юлькой он никогда не думал, что женщина может быть такой… А какой? Как сказать? До нее был Василий Лихачев — отец семьи, заботливый муж, а теперь он кто? Что она с ним сделала? Сперва старался побороть себя, противиться этому наваждению, потом махнул рукой — будь что будет. Она стала главной во всей его жизни, а все прочее опостылело. Взял очередной отпуск. Подал заявление, чтоб уволили… И теперь вот у Асани. Почему у Асани? Может, потому, что ни он, ни Катя ни о чем не спросят. Асаня такой — ему ни до чего дела нет. Или только кажется таким — не поймешь. А Катя — та из гордости ничего не спросит. Ни за что не покажет, что интересуется. Пришел — не спросили, зачем, надолго ли. Живешь — живи…