Сначала я была на вас в большой обиде. Вы, может быть, первый все видели и поняли, и мне ничего не сказали, и их встречам не препятствовали. И считала я, что вы всецело на ее стороне, потому у нее молодость и красота, а это всегда привлекает на свою сторону. А потом я раздумалась, что не такой вы человек и, может быть, знаете что-то такое, чего я не знаю и в чем мое спасение. Что мне теперь делать? Не могу в голове уложить, что осталась одна на веки вечные, как вдова при живом муже. Да и если б похоронила, все бы сочувствовали и утешали, а так только за спиной улыбочки. Он вроде прав, а я одна в смешном виде перед всем селом. Помогите мне, вы один можете. Не с кем, кроме вас, и поделиться. С ним поговорите или с ней, как вы умеете, но нельзя же это так оставить, чтоб совершилась такая несправедливость. Она себе сколько угодно найдет, а у меня он единственный. Да и не верю я, чтоб стала она ему женой доброй. Поиграет и бросит, попомните мое слово. Извините за беспокойство, с приветом к вам Прасковья Лихачева».

Внизу было приписано — «брошенная жена» — и зачеркнуто. Потом снизу еще написано: «с детьми». И опять зачеркнуто.

Васицкий спросил меня как будто мельком:

— Каковы ваши планы на будущее?

Не знаю, почему его вдруг мое будущее заинтересовало, а вообще-то планы у меня очень и очень большие. Можно сказать, грандиозные.

Прежде всего, библиотеку новую до ума довести. Чтоб был и у нас в Берестянке храм человеческой мысли. Сад вокруг библиотеки насадить. Беседку поставить для шахматистов, чтобы они хотя бы в летнее время своими шахами и матами читающих не отвлекали. И для «козлистов» отдельный столик поставить в отдалении. И рядом с ним грядку капусты посадить. Пусть развлекаются.

Затем — я еще моря не видел. Ни Черного, ни Белого, ни Красного. Мечтаю на берег приехать, разлечься, лопатками в горячий песок, носом в небо, а море пусть мне пятки лижет. Не знаю, долго ли так пролежу, а хочется.

Еще на Байкале не был, и в Ленинграде, и на Эльбрусе. Сейчас мода за границу стремиться в отпуск, а для меня и в родной стране великое множество невиданного осталось.

Еще фотографировать хочу научиться. Рыбу половить. Всю жизнь мечтал с удочкой у реки посидеть. Еще собираюсь французский выучить, чтобы Вольтера в подлиннике читать.

В том и есть смысл человеческой жизни, чтобы жить, познавать, действовать и быть счастливым. Повезло родиться — так живи и радуйся. Гораздо хуже было бы в число нерожденных попасть. Отдернули тебе шторку на мир посмотреть — смотри во все глаза и не упусти чего-нибудь, все постарайся познать, ибо шторка неизвестно на сколько времени отодвинута. Может, на сто лет, а может, в следующую минуту захлопнется…

Запись о смысле жизни никак не случайная — куда ни ткнись, везде носом в этот самый вопрос упираешься. Вот сегодня… После работы Варю домой отослал, а с Юлькой разговор имел. Она сначала несколько смутилась. Видно, знала, о чем речь пойдет. Достал из ящика письмо Панино и подал ей.

Прочла и сидит, головы не подымает. Подождал я, считал — сама заговорит. Нет, молчит. Я допрашивать не вправе, однако интересуюсь:

— Ты одно скажи — напраслина это или нет?

— Нет, — отвечает, — не напраслина. Но ведь не маленькая я, и он не мальчишка… Оба вроде взрослые.

— Взрослые — это верно… Так что ж ты все-таки по поводу письма скажешь?

Усмехнулась очень мило:

— Сердцу не прикажешь.

— Вот так раз… Мало ли что твоему сердцу захочется? Так и до промискуитета дойти можно. А мы ведь не пещерные люди… Не приказывать, а взвешивать надо. На то нам и разум дан. Ты бы себя на Панино место поставила. Каково тебе было бы? Представь — перед тобой весы: на одной чаше ее горе и детей ее, а на другой твоя радость. Что перетягивает?

— Иван Леонтич, не надо, я же все, все понимаю. И чего, спрашивается, сижу и слушаю? Надо бы встать и уйти.

— Уйти проще всего. Но никуда ты не уйдешь, потому что совесть тебе не позволит. Потому что виновата… Это уже плюс. И еще я тебе скажу: девчонка ты хоть куда — красавица, умница.

— Ну, уж…

— А ты не скромничай. Ты себе цену знаешь. Так зачем же тебе трепаться?

— Ну уж, вы такие слова…

Тут она действительно попыталась встать и уйти, но я ее обратно на место усадил.

— Не убегай. Какого же другого слова ты захотела? Хочешь, чтобы любовью твои чувства назвал? Так ведь любовь — это нечто совсем другое.

— Почему другое?

— Конечно, другое… Теоретического семинара мы здесь разводить не будем, но кратко скажу. Да, скажу… Ну, вот предположим, что Пана вдруг заболела и умирает… Да, предположим, что умерла. И остаются при Василии трое детей. Трое! Пошла бы ты за него? Стала бы им матерью, чтобы стирать, нянчить, ночи бессонные проводить? Что молчишь?

Она посмотрела и спрашивает с легонькой усмешечкой:

— А вы бы женщину с тремя детьми взяли бы?

— Если б любил — без колебания. А ты б не взяла… Верно я говорю? Не взяла, потому что у тебя игра.

Юлька потупилась, а я продолжил:

— Слишком ты все просто понимаешь. Пусть не игра, так назови — что? Для меня только два полюса: или любовь или забава. Третьего не понимаю. Так вот, если бы ты сказала: «Да, и его возьму и детей его, хоть десятерых, потому что счастья и жизни самой без него не представляю», — то я бы в твою любовь поверил, поклонился бы тебе и сказал: «Прости меня, глупого старика. Забыл я, видно, по старости лет, что такое любовь, не узнал ее в тебе, не прими за обиду мои глупые речи. Вижу, что Василий твоя судьба… Ничего тут поделать нельзя, иди смело к своему трудному счастью». К трудному — пойми… Но ведь этого нет… Нет и не будет. Так вот я и говорю: красавица ты плюс умница, хотя и не всегда… Да разве это тебе нужно? Украденные минутки, счастье за углом, украдкой, горем чужим прогорклое? Тебе замуж пора. Полюбить тебе пора по-настоящему, без оглядки, без хитрости. Семью пора заводить.

— Вы считаете, если семья, так и счастье? Тоже слишком просто. В семьях-то, может быть, больше всего горя и бывает. Разве не так? Если я под бумажкой подписалась и мужчина рядом свою подпись поставил, так вы думаете — все проблемы решены?

— В этой области, думается мне, все зависит от сочетания и обстоятельств. У меня, например, в свое время сочетание было удачное, а обстоятельства не сложились. А теперь обстоятельства благоприятствуют, а сочетание уже утрачено — характер к характеру уже прилепиться не может. А вообще говоря, я тут много меньше других знаю. Собственного опыта с гулькин нос, а по книгам ты и сама знаешь.

Да, замуж тебе пора. Извини, конечно, что на такую тему речь завел. Оно вроде бы и не принято, но я старый — мне можно. Семью тебе надо. Рожать надо. И нечего краснеть. Правду я говорю. А то хватишься, а поздно будет… Не рожать, я хочу сказать, а любить по-настоящему, без хитрости. Опять что-то возразить хочешь? А ты не возражай. Я ведь и не жду, что ты мою правоту так с ходу и признаешь. Ничего ты сразу не признаешь… Самолюбие не позволяет. А все же задумайся… А Пана… Что Пана? Не Василий ей нужен был, и не она — Василию. Ему б действительно такую, как ты. Но теперь это дело прошлое. Не тебе здесь исправлять. Пусть они сами свои проблемы решают. У них дети — это теперь главный довод против того, чтобы молодым чувствам поддаваться…

Так и сказал. Все это я ей выговорил и вдруг так устал, так устал — взял бы и лег. А она сидит и как будто еще чего-то ждет.

— Вот так, — говорю.

Присмотрелся повнимательней, а у нее по щекам текут ручьи. Вот уж этого я переносить спокойно не могу. А она сквозь слезы:

— Что ж поделаешь, если у меня все так сложилось неудачно… Просто хуже некуда… И если хотите знать, кроме Василия, никто мне никогда так мил не был. Называйте это как хотите, а только с ним я радость женскую и узнала… Никого лучше его не встречала да, видимо, и не встречу. Вот так… А вы — любовь, нелюбовь…