Он подошел к толпе, преграждавшей путь, и сказал:

– Наивные, добрые люди, мы не можем пойти навстречу вашим пожеланиям. Солдат подчиняется приказу и не вправе его обсуждать. Выполнить вашу просьбу – означает проявлять слабость. Так что пропустите нас.

– Нет! Нет! – закричал народ, чувствуя, что сердце капитана дрогнуло и стало обливаться кровью.

– Отойдите, женщины, – продолжал офицер.

– Пощадите! Пощадите! – повторяли те, не желая двигаться с места.

Ситуация становилась в высшей степени затруднительной и удручающей. Правосудие должно было свершиться, а путь небольшому отряду солдат преградили все эти безоружные люди, которые вовсе не бунтовали, а наоборот – умоляли. Как можно было применить силу и ответить на их мольбы ударами прикладов или штыковой атакой?

– Эх, если бы у меня под рукой сейчас было кавалерийское отделение, они быстро бы освободили путь.

Тем временем солдаты, медленно как никогда, с трудом пробивались вперед. Барабанщиков взяли в кольцо, и теперь у них почти не было возможности оглашать окрестности гулким, мрачным боем. Гренадеры не столько шли, сколько печатали шаг, и ни один из них не желал, чтобы было по-другому.

Жан-Мари наблюдал за происходящим с непередаваемым, невозмутимым спокойствием. Может, он рассчитывал на помощь толпы и надеялся, что она его спасет? Этого не знает никто, даже сегодня.

Наконец капитан потерял всякое терпение, вернулся и встал во главе своего небольшого отряда.

– Я должен выполнить долг и не имею никакой возможности от этого уклониться, – воскликнул он. – И не хочу, чтобы меня арестовали из-за ваших стенаний и слез. Мне нужно пройти, и я пройду.

Ответом на эти угрозы стали новые мольбы. Две юных девушки в платьях, выдававших их принадлежность к аристократии, тоже встали на колени перед капитаном, протянули руки и стали повторять все то же слово «пощада», звучавшее в их устах скорбным псалмом.

– Внимание! – скомандовал офицер.

Солдаты твердо уперлись ногами в землю, сплотились теснее и стали ловить каждое слово капитана, который принял волевое решение и, видимо, собирался отдать приказ о том, чтобы разогнать народ силой.

– Беги в казарму к кавалеристам, – тихо сказал он унтер-офицеру, – и скажи, чтобы они расчистили подступы к Интендантству.

– А что будете делать вы?

– Двигаться дальше – решительно, но осторожно. Я отвечаю за этого узника и не хочу, чтобы толпа у меня его отбила. Шевелись!

– Бегу, мой капитан.

Унтер-офицер в мгновение ока ловко скользнул в толпу и растворился в ней. Но разговор капитана с подчиненным услышали.

Добрые души, видевшие повсюду только то, что хотели видеть, стали разносить слух, что пожелания бордосцев вот-вот будут исполнены.

– Разве вы не видели, что после разговора с капитаном унтер-офицер ушел? – говорили они.

– Надо быть слепым, чтобы этого не увидеть.

– Ну что же! – воскликнул первый собеседник, хитро прищурив глаз. – Спорю на что угодно.

– По поводу чего?

– Бьюсь об заклад, что этот малый отправился к генералу просить помилования для Жана-Мари.

– И что из этого?

– А то, что генерал теперь явится сюда, чтобы собственными глазами увидеть, что здесь творится.

– Вы полагаете?

– Ну конечно. А когда услышит крики людей, умоляющих о пощаде, то поддастся всеобщему настроению, и тогда у него больше не будет другого выхода, кроме как даровать приговоренному помилование.

Пока сей глубокий философ делал прогнозы о том, что должно было неизбежно случиться, капитан теснее сплотил ряды своего небольшого отряда. Он приказал солдатам встать плечом к плечу и с помощью ловкого маневра образовал вокруг Жана-Мари небольшое каре.

На губах узника по-прежнему играла улыбка, выражавшая презрение и почти даже безразличие.

– Почтенный народ! – воскликнул капитан, вставая перед своими солдатами с саблей в руке, – сейчас я отдам приказ к выступлению и поэтому призываю добропорядочных граждан разойтись, чтобы мне не пришлось применять силу, действуя в рамках закона.

Затем повернулся к солдатам и скомандовал:

– Примкнуть штыки! Ружья наизготовку!

Он уже собирался было отдать команду «Вперед!», но тут перед ним встали несколько человек, одетых по моде тогдашних богатых буржуа.

– Сударь, – обратился к офицеру один из них, – мне представляется, что в первую очередь вы стремитесь избежать конфликта.

– Это и в самом деле мое самое горячее желание. Но вы должны понимать – я не могу допустить, чтобы меня здесь остановили…

– Мы прекрасно все понимаем. Поэтому пришли сюда не столько помочь вам силой, сколько воспользоваться своим влиянием на этих людей, чтобы уговорить их разойтись и пропустить вас.

– Боюсь, господа, что в сложившихся обстоятельствах вы переоцениваете свой авторитет. Все эти люди слишком взбудоражены и я…

– Позвольте нам хотя бы попробовать.

– Упаси меня Господь, господа, препятствовать столь великодушным устремлениям.

– Но пока мы будем прилагать усилия, чтобы добиться желаемого результата, обещайте, что вы не будете применять силу!

– Обещаю.

– И не стрелять в толпу.

– Что до этого, господа, вы прекрасно понимаете, что к подобному средству я прибег бы лишь в случае самой крайней необходимости.

– Тогда, господа, мы попытаемся оказать вам содействие.

Буржуа затерялись в толпе, то тут, то там разговаривая с разрозненными группками собравшихся. И странное дело – по мере того, как они продвигались вглубь, народ, еще несколько мгновений назад не перестававший кричать, умолкал и медленно отступал, открывая подступы к Интендантству.

Офицер, удивленный и радостный, немного подождал, пока перед его отрядом не образовалось достаточно свободного пространства, и наконец скомандовал:

– Шагом марш!

В тот момент, когда он врезался в толпу, та, будто по мановению волшебной палочки, расступилась. Люди все еще шептали «Пощадите! Пощадите!», но уже не оказывали того пассивного сопротивления, из-за которого конвой потерял столько времени.

Капитану даже показалась подозрительной та легкость, с которой он проложил себе путь, поэтому он держался начеку, опасаясь какой-нибудь ловушки.

Эта неожиданная покорность толпы, еще совсем недавно отчаявшейся и готовой на все, и в самом деле выглядела в высшей степени странной.

Чтобы понять, в чем дело, нужно проследить за буржуа, которые взяли на себя труд успокоить собравшихся и уговорить их пропустить конвой.

Вполне очевидно, что для немедленного достижения результата им, по-видимому, пришлось воспользоваться простым, но при этом безотказным средством.

Что они и сделали, без обиняков пообещав людям, что Жан-Мари расстрелян не будет.

Как вы понимаете, после этого обещания навострили уши не только торговки с рынка, но и полицейские агенты, затесавшиеся в толпу, но теперь неспособные выбраться из ее слишком тесных объятий.

– Что вы говорите! Неужели его помилуют? – спрашивала славная тучная лавочница у одного из тех, кто перед этим разговаривал с капитаном.

– Нет! Но и не казнят.

– Почему? Разве такое возможно?

– Его освободят. Тс-с! Никому ни слова. Пропустите солдат, пусть они подойдут ближе к фиакрам.

– Не может быть!

– Да не кричите вы! Передайте всем, кто рядом с вами, и попросите их отойти.

– В таком случае, мальчик мой, мы отойдем! – воскликнула торговка. – И немедля!

Затем обратилась к своим внукам, мальчишкам лет десяти-двенадцати, и добавила:

– Эй, лодыри, ноги в руки и вперед.

– Его похитят! – пополз по толпе одобрительный шепот.

– Какое счастье! – говорили юные девушки, молитвенно складывая руки.

– Ах! Говорят, что офицер в сговоре с сообщниками.

– С какими еще сообщниками?

– Ах! Право же, я не знаю.

На фоне всех этих разговоров толпа постепенно рассеялась и больше не препятствовала конвою с приговоренным двигаться дальше.

Пока происходили все эти события, молодая девушка, стоявшая на углу улицы Канон, в отчаянии наблюдала за тем сопротивлением, которое оказывал народ.