Данное происшествие имело, как кажется, локальное историко-литературное значение и не повлияло на дружеские отношения автора и редактора. Однако случались инциденты и покруче. После публикации в сдвоенном № 33 / 34 журнала за 1947 г. рассказа Б. Пантелеймонова «Молодые глаза», по тексту которого энергичным редакторским карандашом прошлась писательница И. Грэм[778] (во второй половине 40-х гг., когда объем присылаемых в журнал рукописей по сравнению с предыдущими годами значительно вырос, Прегель стала привлекать к редакторской работе сотрудников «Новоселья»), раздосадованный автор жаловался И. Бунину в письме от 2 апреля 1947 г.:
Вышло «Новоселье» (я получил по воздуху). Там мои «Молодые глаза». Но, Боже, они стали не молодыми, а паскудными. Нет почти фразы, где не прошелся карандаш. Многое выкинуто, многое переделано на свой манер. Представьте, как заныло самолюбие, какое оскорбление. Сделала это не Прегель, а – страшно сказать – И. А. Грэм. Не скрою, для меня это большая личная трагедия. Дело в том, что рядом с прекрасной, нежной, любящей душой, рядом с умной женщиной в ней уживается гадкое существо; завистливоe, способное на лесть, теперь вижу – и на подлость, и всë ради мании пробиться, писать, быть признанной. Я ей об этом много раз говорил и последнее время писал.
Она устроилась выпускающей к С[офии] Ю[льевне] и, пользуясь тем, что С[офия] Ю[льевна] знает о наших дружеских отношениях, выпросила «правку» и переделала на свой шанхайский вкус. Конечно, она знала, как мне от этого тяжело будет. Она надеялась укрыться за спину С[офии] Ю[льевны] и писала мне нежные письма, вперед заметая следы. Вставила несколько мест от себя, и эти места, по-моему, не имеют другой цели, как оглупить еще вещь. Но, повторяю, эту мерзость сделала она и не она, т. е. не та хорошая, а другая Грэм, «литературная».
[…]
Если бы Вы заглянули в мое сердце, то это сейчас кровоточащая тряпка – раны самолюбия, авторской гордости и оскверненной любви.
А Прегель дура[779].
После окончания Второй мировой войны в Прегель зрело и крепло желание вернуться в Европу. Осенью 1947 г. она посетила Париж с «разведывательными» целями. В газете «Русские новости» (1947. 7 нояб. № 127. С. 4) было перепечатано ее стихотворение «Возвращение», впервые появившееся в «Новоселье» (1943. Февр. – март. № 1. С. 18). Тогда же, приветствуя ее появление в Париже, праздновалось – с известным опозданием – пятилетие журнала[780]. В заметке «Вечер “Новоселья”», помещенной в «Русских новостях», говорилось:
В ближайшую субботу в зале Русской Консерватории состоится вечер «Новоселья» – журнала, выходящего в далеком Нью-Йорке, но уже давно ставшего единственным русским «парижским» журналом.
Мне приходилось нередко встречать людей, не особенно любопытных, которые справлялись в книжных магазинах и даже у нас в редакции:
– Получен ли, наконец, очередной номер «Новоселья»?
«Новоселье» отпраздновало недавно свой пятилетний юбилей. Журнал был основан в Америке «старой» русской парижанкой Софьей Юльевной Прегель. Дело это потребовало немало энергии, подлинной жертвенности. Но, преодолевая все препятствия, борясь со многими трудностями – и техническими, и чисто психологическими – С[офья] Ю[льевна] всегда добивалась своего. Каждые два месяца выходила в свет очередная книжка «Новоселья».
«Новоселье» – и в этом одна из его задач – является своего рода «мостом» между русской и американской культурами. Недаром одним из главных подписчиков «Новоселья» является Колумбийский университет, выписывающий около 60 книжек. По «Новоселью» американские студенты учатся читать и говорить по-русски.
Среди уже вышедших книжек есть некоторые в этом смысле примечательные. Так, отдельный выпуск «Новоселья» был посвящен полностью отзывам и откликам выдающихся американских деятелей о России. Журнал отвечал на все текущие волнующие вопросы, оставаясь в то же время верным основному своему заданию – быть органом литературным, объединить на своих страницах литературу зарубежную и – в первую очередь – молодежь.
Вечер, устраиваемый под знаком «Новоселья» – событие значительное. Все те, которым дороги интересы нашей зарубежной литературы, должны его посетить. Это своего рода долг признания нашему нью-йоркскому собрату, который, может быть, станет – рано или поздно – парижским[781].
В следующем номере «Русских новостей» разговор о «Новоселье» был продолжен А. Бахрахом, который уже после вечера, посвященного журналу, писал, поддерживая мнение о том, что «русские парижане» воспринимают его в качестве собственного издания:
В ответ на появившееся на страницах нашей газеты утверждение, что «Новоселье» сейчас является единственным русским «парижским» журналом, мне уже приходилось выслушивать ряд иронических замечаний. «Помилуйте, говорят зоилы, есть в той же Америке и другие периодические издания, выходящие на русском языке…» Возможно. Но эти другие издания чужды нашему климату, далеки от наших устремлений – не только политически, но и литературно, во многом нам просто непонятны, – они нам чужие. Заокеанское «Новоселье» одно сумело за свою – долгую для эмигрантского журнала и недолгую для истории – жизнь стать подлинно своим, и это с несомненностью обнаружилось на поэтическом вечере, устроенном редакцией и на котором выступали одни только сотрудники журнала. Это был не просто своего рода пышный «парад-алле» русских поэтов Парижа – в внутренней атмосфере этого вечера было нечто, едва ли не утерянное: то моральное единение, которое и делало его значительным и которое в своем вступительном слове пытался обнаружить Г. Адамович[782].
Да простят мне поэты, недостаток места не позволяет остановиться на отдельных выступлениях, но все же хотелось бы выделить Д. Кнута, Вл. Корвин-Пиотровского, «хозяйку» вечера С. Прегель и – особо – двух представителей того «молодого» поэтического поколения, которое официально вступило на Парнас лишь после войны – А. Корбе и Е. Щербакова[783].
В Париже Прегель задержалась до конца года; см. в письме Б. Пантелеймонова И. Бунину от 29 декабря 1947 г.:
Во вторник, завтра, у Прегель устраивается чтение Маковского – об Анненкове [нужно: Анненском][784].
Побывав на этом чтении, он сообщал Бунину в следующем письме, от 2 января 1948 г.:
Был на докладе Маковского об Анненском. Публика сожрала все бутерброды и пирожные и, жуя, равнодушно слушала[785].
И добавлял далее:
Вчера опять чествовали Прегель. Но я принципиально на Прегелиаде не участник. Не был[786].
А в письме ему же от 5 января 1948 г. не без некоторого иронического ерничанья восклицал:
Прегель уезжает, – что будет с нами, авторами?[787]
Вернувшись из Парижа, Прегель начала мысленно готовиться к переезду в Европу на «постоянное место жительства». 10 марта 1948 г. она писала Н. Евреинову:
Здесь сейчас очень трудно жить и издавать: думаю о Париже[788].
Кроме общего желания вернуться в Европу, было еще одно обстоятельство, подталкивающее сделать это. Семейная жизнь редактора и издателя «Новоселья» окончательно зашла в тупик, и единственным способом сбросить с себя оковы, мешавшие свободно жить и творить, было развестись с С. Брейнером. После долгих лет мучительной борьбы это наконец-то удалось осуществить. Все судебные препоны были преодолены, формальности соблюдены – более в США Прегель ничего не задерживало, и, по всей видимости, во второй половине сентября 1948 г. она вернулась в Европу. 31 августа 1948 г., еще до отплытия из Америки, датировано ее письмо к Р. С. Чеквер:
