Нужно обязательно догнать. Так нельзя ему уехать. Он не должен плохо думать о Рувке. Гора с горой не сходится, а человек с человеком... Мир не велик!

— Никита!

— Ну? — останавливается Ковалев.

— Может, тебе... нужны будут... деньги... — бормочет Воробейчик. — Так пиши... Не стесняйся! Базарная, тридцать семь... квартира пять...

Никита с интересом подымает глаза на Рувку.

— Да! Это идея. Деньги? — спрашивает он насмешливо. — Ну что ж, давай деньги! Пригодятся. Сколько у тебя есть?

Рувка бросает испуганный взгляд на Ковалева.

— Сейчас? — Он шарит по карманам. — Вот все... Немного...

— Спасибо и за это, — Ковалев сует мелочь в карман и с любопытством смотрит на Воробейчика. — Откупился, рыжий? Ну-ну... Тебе это зачтется. Пока! — Ковалев уходит.

Воробейчик растерянно смотрит вслед.

Он смотрит долго. Уже скрылась покачивающаяся спина. Уже пыль, поднятая небрежными шагами, осела на чахлые листья тополя. Уже новые спины и новая пыль возникли в желтом тумане улицы.

Рувка вдруг срывается с места и бежит. Он бежит, прижимая к бокам круглые локти, высунув язык, задыхаясь. Пересыхает гордо. Сухой язык туго ворочается во рту. Кажется, что он скрипит. Иногда Воробейчик останавливается. Чтобы остановиться, он замедляет бег. Шатаясь, делает еще несколько шагов и только тогда останавливается. Иначе не выходит.

Вот окраина. Вот Заводская улица. Вот домик под толевой крышей.

— Гайдаш... здесь... живет? — задыхаясь, спрашивает Воробейчик у бабы и, увлекаемый инерцией бега, проносится мимо. А та, словоохотливо открыв рот, замирает в изумлении. — Алеша!.. Алеша!.. Знаешь? А-а...

Воробейнику не хватает воздуха. Он останавливается. Равнодушное лицо Алеши. Почему-то здесь Ковбыш. Рассохшаяся бочка, еле стянутая ржавым обручем. Зачем он бежал? Или ему стало жаль мелочи, которую на ходу отобрал Никита?

И уже без всякого воодушевления Воробейчик заканчивает:

— Говорит, еду искать удачи... Хорошенькое дельце, а? — и разводит руками.

Алеша сосредоточенно думает.

— Да-а!.. — роняет он. — Ну, да-а!..

Веселая улыбка вспыхивает на его губах.

— А мы ведь тоже, — подмигивает он, — мы тоже вот с Ковбышем идем шукать удачи.

Он рассказывает: на «лимонадном заводе» работать никакой возможности не стало. Целый день над Алешей стоял хозяин и упражнялся в остроумии. Хозяину, видишь ли, не повезло в ученье: он мечтал стать поэтом или ученым и сделался мелким буржуем. Как же может Алеша учиться после этого?

— Ну его к черту! Неужели мы себе места не найдем? Район большой. Как считаешь?

— Да, да, — соглашается Воробейчик.

— Пешком пойдем. Мешок за плечи. Что нам? — Он вытягивает перед собой руки. — А?

Ковбыш разворачивает плечи.

— Найдем! — говорит он решительно.

— Да, да!.. — бормочет Воробейчик. — Да, да!..

Он присутствует потом при прощанье Алеши с родителями. Его поражают короткие равнодушные эти проводы. Он помогает Алеше надеть мешок. Вытягиваясь на цыпочках, так что пальцы ног хрустят, он помогает и Ковбышу. Потом он провожает их до околицы, торопливо трясет им руки. Долго смотрит им вслед, как смотрел вслед Ковалеву. И пыль, и спина, и мешки, подпрыгивающие в такт».

«А где же моя дорожка?» — вздыхает Воробейчик.

Или идти крутить мороженое? Жара. Сейчас все люди хотят иметь портреты.

Пух летит с тополей.

— Пух, пух, — бормочет Воробейчик и ловит пушинку. — Пух...

Почему они выбрали путь на Голубовские хутора? Было много других дорог, ничем не хуже этой. Разве не таким же был путь на лиманы? Или на шахты? Или на Черный яр?

Растрепанные вербы, горбатые колеи, пыль и камни были и там. Пыль везде одинакова, на всех дорогах.

Станьте лицом к любой. Почему этот ветер кажется попутным?

Ветер везде одинаков. Летом он ленив и неповоротлив. Он, как обжора, объевшийся за обедом. Он тучен. Его клонит ко сну.

Просто, когда обсуждали план этого «похода в люди», Ковбыш обронил:

— Пойдем на Голубовские хутора. А там видно будет.

И Голубовские хутора вошли в их мечты плотно и материально, как буханка хлеба, которую нужно достать и взять с собой, как мешок с лямками, как финский нож, без которого весь поход бессмыслен.

Во всяком случае, Алеше было все равно, куда идти. Ни родственников, ни друзей у ребят вблизи не было. Да и зачем они им? У них есть руки, узкие, мальчишечьи, с грязными ногтями руки, и вера в то, что эти руки всем нужны.

Итак, на Голубовские хутора! А там видно будет.

Они устали болтать уже на шестом километре. Если бы они были опытными ходоками, они знали бы, что как раз время сделать привал. Но они рвались и рвались вперед. Они бежали бы, если бы могли. Пот выступил на их напряженных лицах. В каждой капельке пота играло солнце. Лица сияли. Так весною солнце — в каждом выплеске воды. Как хорошо идти с мешком за плечами по горячен дороге! Сладкий пот.

Они сбросили мокрые рубахи.

«Идем. Идем. Идем, идем-идем, — думал Алеша в такт своим шагам, — как здорово идем! Как здорово идем!.. Сколько так пройдем? Сколько так... За Ковбышем не угонишься... Он лошадь. Хорошо бы на лошади. Или верхом? Идем... Идем... Тася посмотрела бы. Почему бы мне не стать военным? Тася посмотрела бы... Идем. Идем... На лошади верхом... Что Тася сейчас? Часов, жаль, нет. Сколько уже? Какое смешное облако: оно как грива лошади. Почему лошадь? Идем. Идем... На лошади верхом... Тася посмотрела бы. Мокрые. Это пот... А Ковбыш? Я отстану так. Черт! Далеко ли еще? Чудаковатый тополь какой... словно глиста. Глистой болеют. Мы бы могли уже привал сделать. Почему в хутора? Что там? Все Федька... Лошадь...»

Ковбыш шел, чуть склонив голову. У него был широкий и ровный шаг. Такими шагами мерили раньше в деревнях спорную межу. Как здорово пришелся Ковбышу мешок на ладную спину! Словно всегда так уверенно и могуче лежал на круглых лопатках.

«Верст шесть отмахали, — думал Ковбыш. — Надо бы раньше выйти... Отец. Ну, с отцом что же? На то и отец. А то б раньше вышли. Вышли б раньше, вот... так... раньше и пришли бы. Это всегда так: раньше выйдешь — раньше придешь. А то отец... Что отец? Сапожником я все одно не буду. А ученым? Где мне ученым! Это Алеша. Да. Нехай Алеша. Мне бы — чтобы простор. Вот. Простор. Раньше выйдешь... Да... А то отец... Ну, раньше Голубовских хуторов нигде не задерживаться. Тут все одно что дома. И уходить тогда не надо бы... Не надо бы... А уйти надо было. На море надо бы... Новороссийск. Алеша — хорош парень. Ничего не скажешь. Хорош. А то бы в Новороссийск... И отец — ничего. А столбы? Должны бы столбы быть... Ну, я и так знаю: семь верст отмахали. По ногам знаю: семь. Ничего! Ишь ты! Семь! Алеша худой-худой, а крепкий. Ишь дует. Ну, ладно. Дуй! Авось и я не отстану...»

На восьмом километре оба думали только о привале. Оглядывались друг на друга, словно прощупывали мускулы ног товарища: крепки ли еще? Не обмякли? А дыхание?

И каждый хорохорился под взглядом приятеля... И. не останавливаясь, шли. Ковбыш — еще ниже наклонив голову, Алеша — обессиленно мотая руками.

Скоро ли? Скоро?

Подходили к какой-нибудь группе деревьев, или спускались в лощину, или просто большой межевой камень попадался на пути — Алеша думал: «Вот хорошее место для привала». Но он ничего не говорил Ковбышу, и они проходили заманчивую группу деревьев и тенистую лощинку. И шли, шли, шли, то подымались на косогор, то юлили на бесчисленных поворотах. В стороне оставались выселки, хутора, дома. Веселый дым кружился над хатами.

«Вот завернуть бы!» — думал Алеша, но ничего не говорил' Ковбышу и, размазывая на лице грязный пот, шел дальше.

— Будет! — вдруг сказал Ковбыш и сбросил мешок наземь. — Тут.

Их план был прост: прийти на Голубовские хутора и пойти по хатам, предлагая свои руки. Они недорого просят — их возьмут. На крайний случай — наняться за одни харчи. Две недели прожить в хуторах — и дальше. Там видно будет.