— Бывает... это ничего... работай...

И Лида работает.

Ровно идут по наклонному мосту скипы. Вот дошел скип до конуса, опрокинулся, — шихта полетела в печь.

Серебристая легкая пыль носится в воздухе, оседает на одежду, на лицо, на механизмы.

Горновые и газовщики стоят на вахте.

Горячо дышит печь, огонь иногда вырывается ив фурм, сипит, языком лижет арматуру. Июльский знойный сухой день звенит над печью.

Печь работает нормально.

Мастер Свиридов большим и уже мокрым платком обтирает лоб, щеки, шею и тоскливо ругается.

— Теперь ковшей бы! Ковшей!

Он представляет себе: готовый, горячий, белый, как вскипевшее молоко, чугун бурлит в печи.

«Это же золото кипит, а не чугун, — тоскует он. — Ковшей даешь!»

Не хватает ковшей. Разливочная машина работает плохо, задерживает ковши. Они простаивают по многу часов с горячим чугуном, охлаждаются, «козлятся», железнодорожных путей мало, на них пробки.

И вот тоскует Свиридов, тоскует первый горновой комсомолец Герасимов, тоскует вся смена. Белый чугун клокочет в печи.

— Ковш, ковш пришел.

Бросаются смотреть. Ковш, верно, ковш!

Но ковша одного мало. Все же разбивается летка, и река чугуна, пузырясь и брызгаясь золотыми искрами, падает в ковш.

Зорко, напряженно следят за плавкой доменщики. Сейчас самое тяжелое: забить летку на струе. Закрыть выход рвущемуся из печи чугуну, — иначе зальет он, сожжет рельсы, а девать его некуда, нет ковшей.

Остановить горячий чугун на струе — это еще тяжелее, чем обуздать несущегося во весь опор горячего норовистого, фыркающего бешеной пеной скакуна.

Забивают летку пушкой Брозиуса. На первой домне долго не могли овладеть ею. Новый механизм не давался горновым. Сложилась теория:

— Не годна нам эта пушка. Вручную способнее.

На «Комсомолке» с первого же дня овладели пушкой. Сейчас на обеих печах действуют ею легко и проворно. Вот нацеливают горновые пушку так, чтобы удар попал в центр горна, и — раз! — летка забита огнеупорной глиной. Только побежденный пар шипит и никнет к земле.

Ковш с чугуном уходит к разливочной. Печь переводится на тихий ход. Дутье — пятьсот. На выхлоп, как из ружья, бьет воздуходувка.

Это очень обидно, когда печь на тихом ходу. Скучает Лида Задиракина в своей будке. Ленивые скипы уткнулись тупым рылом в скиповую яму. Сердится Герасимов — первый горновой, лучший ударник домны. Он только что приехал со всесоюзной комсомольской конференции. Так много говорили: стране нужен чугун.

В своем делегатском блокноте черкал какие-то заметки для себя.

— Приеду — нажму.

Старый комсомолец, рабочий-кадровик Герасимов не первый день у печи. Но первым горновым стал в Магнитогорске. Здесь овладел он новейшими механизмами: пушкой Брозиуса, шлаковым штопором. И ему очень обидно, когда хорошая, здоровая печь на тихом ходу. Это все одно, если бы ваяли здорового силача да положили его с термометром в постель.

Газовщик Ильин то и дело подходит к приборам, смотрит температуру колошникового газа, температуру дутья.

Потом идет к своему другу, тоже газовщику Барьянову и кричит ему на ухо (гудит дутье, ничего не слышно):

— Стали на тихий ход, — и машет безнадежно рукой.

Барьянов сочувственно кивает головой, но он слышал, что уже приняты меры: проложен новый путь от печи к разливочной машине, ликвидируются задержки на разливке, очищаются ковши.

— Ну, ну, — пожимает плечами Ильин, — а за нами дело не станет.

Над печью стоит тяжелый зной. Из голой магнитогорской степи ветер приносит пыль — колкую, горячую.

— Сенокос уж, поди, прошел, — тихо говорит Ильин товарищу, но тот не слышит.

Оба они командированы сюда из колхозов. Работали землекопами, чернорабочими. Их увидел газовый мастер Руднев, коммунист. Ему нужны были смышленые ребята. Он позвал их к себе и сказал им прямо:

— Хотите людьми быть?

— Хотим! — ответили оба.

— Давай на этом договор подпишем.

Подписали соцдоговор. Мастер Руднев обязался выучить их газовому делу.

Ребята пошли на домну. Смутные понятия бродили у них о печи. Не знали даже, что в этой печурке варится.

Руднев терпеливо водил по печи, объяснял.

— Этот клапан для того-то. Этот винтиль открывать тогда-то.

Так узнали они каупера, познакомились с газовым хозяйством. Потом друг друга экзаменовали: строго, испытующе, придирчиво.

— Так где шибер холодного дутья? А ну, покажи!

Теперь оба хорошие газовщики. Меньше трехсот рублей в месяц каждый не зарабатывает. Раньше — восемьдесят пять. Оба — комсомольцы.

Старшим газовщиком работает Родионов, секретарь комсомольской ячейки. Он, как и Герасимов, кадровик. Работал еще в Керчи. Был делегатом Первой всесоюзной конференции черной металлургии.

На этой конференции секретарь ЦК комсомола Косарев предложил комсомольцам-делегатам поехать на новое строительство, на гору Магнитную.

Родионов охотно согласился. Поехал. Работал слесарем, потом бригадиром слесарей на монтаже комсомольской домны. Много раз премирован, а когда домну построили, на ней же стал газовщиком.

Зеленые и красные лампы на аппарате Мак-Керси, регулирующем температуру дутья, были непонятны ему.

Он растерянно смотрел, как вспыхивала лампочка, и гадал: что же, открыт или закрыт клапан?

Потом понял премудрость иностранного аппарата. Потом стал старшим газовщиком печи.

Он живет в одной комнате с Герасимовым, вместе с ним учится на рабфаке. Обоим охота до конца овладеть техникой. Ну, рабфак кончат, разве дальше закрыт путь?

Еще в январские морозы текущего года, в стужи и метели, в особенные магнитогорские метели, качался монтажник Родионов на строительных лесах, а уж сегодня спокойно следит за температурой дутья, поступающего в печь, и видит: переходит печь с тихого хода на полный, на самый полный ход. Хороший белый чугун клокочет в печи. Ковши стоят под желобом.

А рядом в строительной горячке, в звонкой клепке, в дружном соревновании ударных бригад уже рождается третья печь. Над ней гремят другие имена, о которых будут и писать и рассказывать.

Все в нашей стране знают, что Магнитка — мировой гигант, дающий стране металл. Это все знают.

Но Родионов, Герасимов, Лида Задиракина, Ильин — вся смена, все рабочие печи могут рассказать и о другом, о чем мало знают и пишут, о том, как в Магнитогорске люди выходят в люди.

1932

Сталевара можно узнать по носу. От беспокойного заглядывания в печь есть на сталеваровом носу приметная полоса: широкая и багрово-красная.

Шахтера узнают по глазам. Тонкая и неровная кромка неистребимой угольной пыли лежит вокруг глаз и виснет на ресницах. Оттого кажется: все шахтеры черноглазы и чернобровы.

По рукам признают слесаря. По твердым синеватым бугоркам мозолей, по узорам, которые расписаны на ладонях серебристой железной пылью, въевшейся во все жилки и прожилки.

Мастера узнают по делу.

По чугуну, что, пузырясь и брызгаясь золотым искорьем, бежит по желобам. По колеблющейся розовой поверхности шлака, темнеющей с каждой секундой, пока не затянется полный ковш коричневой в розовых трещинах коркой, похожей на кору молодых сосен.

По порядку на домне, по расстановке людей у горна, по ровному дыханию печи узнают доменного мастера и, приложив к фурме синее стеклышко, глядят, как беснуется, как подпрыгивает и корчится в печи добела раскаленный кокс, тяжело оседает руда и стекает к летке чугун, годный к выдаче.

По обуви на ногах чугунщиков, очищающих дымящуюся еще канаву, узнают заботливого мастера, по заработку людей, по их расчетным книжкам, где в звонком рубле показаны успехи бригады.

Вот как узнают мастера.

С утра стояла смена мастера Трофима Губенко: в бункерах не было кокса.

Около холодного горна тоскливо бродили доменщики, иногда заглядывая в мертвые, стеклянные глаза фурм, словно ожидая, что там сам собою загорится радостный и жданный огонек.