— Кланяйся Павлику! — кричал я Алеше вслед. — Удачи!

Сколько проводов было за эти десять лет! И каждому, как мне сейчас, ребята кричали вслед:

— Удачи!

Спасибо, ребята!

И вот уже бегут километры. «Ходу! Ходу!» — мелькают станции... степь... шахты... Еду день. Второй. Еду! Еду!

Страшно ли мне? Боязно? Что впереди?

Скрипя новыми сапогами, пришел кондуктор и объявил:

— Следующая остановка — Москва!

1931 — 1933

Чернорабочего-башкира послали на колошники подобрать железный лом: гайки, болты, обрезки железа. Домна приводилась в пусковую готовность.

Башкир взял большой совок и медленно начал подниматься по крутым железным ступеням.

Над домной хрустело морозное январское утро. Колкий и ломкий шел снежок.

Чернорабочий остановился и перевел дух. Под ним далеко вокруг бежала белая мерзлая степь — легкий ветер шел по ней, завивая снежную пыль.

Башкир родился здесь, в округе; его отец гонял по пустынной степи косяки коней. Чужие косяки, своего ничего не было, только детей много, беды своей много.

Не табунятся теперь тут косяки — паровозы бегают по горе. Это башкир хорошо видит с высоты домны. Нет пустынной степи. Грохот и звон стройки стоит над степью.

Рабочий забыл, за чем его послали, — засмотрелся.

Под утренним солнцем багровая пылает гора Атач — миллионы тонн руды, не выплавленной еще в чугун, холодной, мертвой, ожидающей динамита, паровоза и доменной печи. На крутом скате Ай-Дарлы нависла рудодробильная фабрика. Хоперкары руды идут по жилам железных дорог к домне.

Башкир медленно переходит на другую сторону. Теперь ему видны стройные, как тополя, скруббера Коксо-химкомбината. Пар стоит над тушильной башней. Из печей синее рвется пламя. Одна батарея — шестьдесят девять печей — восемьсот тонн кокса в сутки. Всех батарей будет восемь. Темно-серый, дымчатый кокс лежит на платформах. Кокс идет к домне.

Башкир удивленно смотрит на степь, по которой отец его гонял чужие косяки.

С дорог идет синий пар. Скованная льдом и самой большой в Европе плотиной лежит бывшая казацкая река Яик, ныне большевистская река Урал. Стоят по степи корпуса цехов, электростанций, контор, жилищ.

— Це-це-це, — произносит башкир и замирает. Совок падает из его рук и звонко шлепается. — Це-це-це! — восхищенно качает он головой. Смотрит вниз, где копошатся люди, много, густо людей: почти двести тысяч село на эту землю, богатую рудой и будущим. Но внизу на бункерной эстакаде башкир замечает обер-мастера Бугая. Тот машет рукой, и чернорабочий думает, что это его торопят. Тогда он подымает совок и, все еще озираясь по сторонам, жадно и глубоко вдыхая морозный воздух, идет дальше.

Обер-мастер Бугай, Митрофан Кондратьевич, ходит вокруг домны легким своим молодым шагом.

Двадцать шестую на своем веку печь ладит он к задувке.

Он помнит числа: в сентябре 1926 года готовил к пуску косогорскую доменную печь. 20 апреля 1929 года пускал первую керченскую... Живая, на легких, не старых еще ногах, история доменного дела в России — ходит Бугай по своей двадцать шестой печи.

— Эта печь — всем печам печь... — говорит он, и горновые, смеясь, подхватывают:

— Да, печурка ничего...

Несколько месяцев уже присматриваются они к ней.

Горновые потеряли здесь обычное у доменщиков снисходительное отношение к «печурке». На эту Домну Иванну, которая в сутки будет давать тысячу тонн чугуна, смотрят с почтением. Ее изучают, к ней присматриваются, овладевают сложными ее механизмами.

Бугай осматривает еще и еще раз арматуру, лезет в печь, шарит рукой в фурменных рукавах.

Двадцать шестая готовка к пуску.

— Первая магнитогорская домна готова к пуску, — сообщает в НКТП начальник строительства.

Утром 26 января на домне застучали топоры. Это во временном деревянном прикрытии, окружающем домну, ломали ворота — путь коксу.

Более семидесяти тонн отборного металлургического кокса лежало уже на парковых путях горячего чугуна.

Доменщики нетерпеливо ждали приказа: начать загрузку. Они приехали сюда с южных заводов, — братская помощь старого металлургического Юга новой, молодой угольно-металлургической базе — Урало-Кузбассу.

В машинной будке нервничал машинист скипового подъемника Вербенчук.

Он то и дело срывал телефонную трубку и кричал сердито:

— Ну, что же ток? Ток давайте...

Или нетерпеливо смотрел через большое окно на наклонный мост. Рельсы покрывались легким снежным пухом.

Наконец ток дан.

— Ну, значит, нам начинать! — торжественно сказал Вербенчук своему помощнику.

Часы показывали час двенадцать минут дня по местному времени.

Вербенчук повернул рукоятку регулятора и озабоченно, напряженно посмотрел в окно. Из скиповой ямы медленно выполз скип с углем. Грохоча и подымая снежную пыль, он пошел по наклонному мосту. Пошел осторожно, недоверчиво, словно проверяя готовность механизмов.

— По-о-ше-ол! — засмеялся, наконец, Вербенчук и закурил папироску.

Загрузка первой магнитогорской домны началась. И пока летели об этом во все концы мира «молнии» и радиограммы, у горна шло тихое и короткое совещание.

Седой обер-мастер Иов Тимофеевич Кабанов говорил своей смене:

— Так, ежели нужно, останемся сверх смены? И встречный план: на четыре часа сократить загрузку. Так, что ли?

— На том согласны.

— Конченное дело. По местам.

Свиридов, Митюк, Лактионов лезут в печь. Карпушенко, Филонов, Оленев становятся у леток.

Идет загрузка.

Чтобы предохранить от побитости дно печи — лещадь, — вручную создается защитный угольный слой миллиметров в триста. Поверх этого слоя ляжет кокс. Его тоже сначала будут загружать вручную до фурменных отверстий, чтобы не побить огнеупорную кладку печи.

Мастер Кабанов руководит загрузкой. Растрепанная его капелюха съехала набок.

— Не опущайте крыльев, товарищи! — кричит он то тут, то там. — Не опущайте крыльев, пожалуйста!

Он кричит это больше для порядка. Горновые работают с увлечением.

Вокруг горна рождается конвейер. Со двора через пробитые во временном прикрытии ворота идут по рукам полные ведерки с углем. Через отверстие шлаковой летки их подают в печь, горновые рвут их из рук, разбрасывают уголь по лещади, подымая облака липкой, горькой угольной пыли, и бросают пустые ведерки в резервную летку.

— Эй, дава-ай! — сердито кричит Свиридов.

Лицо его в угольной пыли. Он задыхается, кашляет, но сменяться не хочет. Потом машет рукой и вылезает. На смену лезет Филиппов, а Свиридов, отплевывая густую, черную мокроту, становится к летке.

Смена осталась работать еще на четыре часа.

— Вы ж смотрите, — говорила она заступавшим на их место товарищам, — встречный-то...

Потом толкались около Щербины — секретаря партячейки, подавали заявления о вступлении в партию «по случаю пуска».

Двадцать восьмого, в четыре часа утра, на загрузке начали работать механизмы.

Из хоперкаров, застывших на бункерной эстакаде, ползла в бункера руда. К бункерам подъезжал вагон-весы. Машинист Ивандюк управлял этой сложной, недавно еще появившейся в нашей технике штукой. Руда из бункеров шла в вагон, автоматически взвешивалась. Ивандюк внимательно следил за правильностью дозировки.

Потом вагон шел к скиповой яме. Там стоял уже тупорылый пустой скип. Легко подымалась дверка в вагоне, и руда все тем же торопливым, шумным потоком сползала по железным рукавам в скип.

Вербенчук поворачивал рукоятку, и скип легко и весело взбегал по наклонному мосту, взбирался на колошники, под самое доменное небо, задерживался чуть-чуть на конусах и, наконец, решительно наклоняя вперед голову, сам опрокидывался. Руда попадала в печь.