Сдав смену Сокуру, он уходит. Коксу еще подвезли, на ночь хватит. В конце концов можно будет перекрыть утренний простой. Вот уж и Новобазарная улица. Вот и калитка. Собака Мальчик ласково бросается навстречу.

Дома Мазура встречает детский плач. Он идет к сыну. Жены нет дома: уехала в Чернигов.

— Цыть, цыть. Ваня, цыть! — качает он двухлетнего сына.

— Чистое наказание, — бормочет Мазур. — Там чугун, тут дите.

Он ходит по комнате с сыном на руках.

— Цыть, цыть, Ванюша, — утешает он. Добрая и теплая улыбка ползет по его губам. — Цыть, сынок. Ты ж промфинплан мне срываешь, — смеется мастер.

Ночью смена Сокура налила еще пять ковшей. Печь была щедра, словно хотела оправдаться за десятичасовой простой.

Но к утру в хоперкарах опять не было кокса. Это снова выпало в смену Трофима Губенко. Не выдав ни фунта чугуна, бледный и растерянный, он остановил печь.

— Ой, не везет! — только и выдохнул он.

— Ну, теперь сели! — говорили на домне. — Сели и не выберемся!

Но Трофим, беспокойно слушая эти тревожные и беспорядочные разговоры, упрямо качал головой.

— Не может этого быть! — шумел он. — Догоним!

— А кокс?

Вот взял бы любой: себя бы вывернул, лишь бы кокс. Но нет кокса.

Нет кокса. Печальный пришел домой Трофим Губенко. Молча сел обедать, только воды холодной много пил, словно у него горело в горле. Хотел взяться за книжку — книжка валилась из рук. Не находил места. Бродил по своей новой чистой квартирке: три комнаты, кухня, ванна. Не радовала белизна стен. Не смотрел на развешанные по углам рушники с петухами — женино вышиванье. Взглянул на фотографии на стене: сам он в военной форме, — это когда чекистом был. Потом — фотографии бригад, в которых работал. Доменщики на фотографиях были не похожи на тех, что копошатся у горна. На карточках они немного надутые, важные, в парадных костюмах, с галстуками.

— Хорошая тоже бригада была, — невольно улыбнулся Трофим. — На ять бригада.

После обеда у Трофима собрались братья: Николай и Федор. Они уселись около стола, и Трофим, старший, сказал им без лишнего:

— Ну, браты, нема кокса.

Молчаливый Федор ждал, что еще скажет брат. Но Николай зашумел:

— Это ж нам соромно людям в очи смотреть. Да это что ж? Из-за кокса...

— Нема кокса, браты, — сказал Трофим. — И нас тогда нема.

Федор осторожно спросил:

— Так что ж думаешь, брат?

Трофим встал и стукнул ладонью по столу:

— Надо писать письмо, браты! Писать надо!

— Яке письмо?

— Где уголь? Га? Шахтеры, где ваш уголь? Транспортники, где уголь? Вот яке письмо писать надо. В газеты. В шахты пошлем. В депа. Как думаете?

Братья сказали разом:

— Пиши, Трофим. Все бригады подпишут.

— Пиши.

Трофим жадно хлебал холодную воду. Он повеселел, он снова был шумен, говорлив, уверен в победе.

— Не может этого быть, — гремел он, — чтобы наша печь села. Наша печь, браты, го-го! Эта печь дорого стоит!

Такова высшая похвала у Трофима: «Это дорого стоит!» О двух людях на домне говорит он так: «Эти люди дорого стоят!» — о начальнике цеха Георгии Александровиче Тустамовском и об обер-мастере Александре Александровиче Гречунасе.

Потому что эти люди — начальник и обер — отдают домне все, что имеют: опыт, знания, душу, отдых.

Нужно, чтобы был кокс. В заводском бюро ИТР бубнит старый Гречунас:

— Надо молнировать в Наркомтяжпром... Как же так: коксу нет.

В заводоуправлении волнуется начальник цеха:

— Молниями их, молниями...

И летят во все концы тревожные молнии: дайте домне кокс, и мы дадим чугун марки О, превысив план, как превышали все время.

И вот прибыл кокс. Хоперкары, полные до краев, грохоча, вошли на эстакаду. Как радостен был их ровный шум! Как здорово, когда в пустые железные бункера, грохоча, летит жирный, хороший кокс. Наполняется, наполняется бункер, уже тише, глуше, мягче стучат о его полные бока падающие куски кокса. Это так же здорово и вкусно, как когда насыпают в закрома зерно, пахнущее урожаем.

— Ну, давай! — закричал у горна мастер Губенко. — Ну, давай чугун, ребята.

Весь месяц на курорте и два дня простоя мечтал он об этом моменте.

Вот стал у летки Федор Губенко, первый горновой. Подручный стал с ним в паре. Остальные сзади еще двумя парами. Вот ударили в летку ломом, еще, еще раз.

Уже курилась летка. Курчавый дымок, завиваясь и петляя, выползал из-под лома, врывающегося в горячую глину.

Грязный, тяжелый пот катился по горячему лицу Федора.

— Твердая, — произнес он тихо, — дуже глина твердая, — и взял лом побольше.

Трофим бросился на подмогу.

— Ну, давай! — закричал он и схватился в пару с Федором.

— Взяли! — скомандовал мастер и рванулся вперед.

И в этом энергичном и строго рассчитанном рывке, в том, как держал он лом, как пригибался перед ударом, как бросался вперед, словно хотел вместе с ломом вгрызться в летку, в самой технике его работы была видна высокая и красивая культура мастера своего дела. Так командир, обучая бойцов штыковому удару, щеголяет точной отшлифовкой и пластичностью приемов.

Брат не отставал от него. Это была хорошая, дружная пара.

Горновые работали молча. И команды раздавались редко. Они не были нужны: каждый знал свое дело.

Было точно рассчитано и установлено, что, кому и когда делать, кому перевал ставить, кому плиту держать, кому лист положить, кому пику подать, кому шлак подрезать.

И чугун рванулся из печи бешеный и неукротимый.

— Береги глаза! — предостерегающе закричал мастер. По его разгоряченному лицу метались багровые отсветы плавки. Он жадно глядел, как, бурля, бежал чугун по желобу. Потом мастер бросился к ковшам. Напряженно следил, как наполнялся ковш. Два других ковша ждали, жадно раскрыв пустые глотки.

— А ведь я четыре налью, — вдруг сказал мастер и забеспокоился: ковшей всего три.

Он побежал тогда вниз на пути. Полный ковш увезли. По второму желобу лился чугун во второй ковш. В это время Губенко добыл еще ковш и подал его под первый желоб. Все было в порядке.

Печь неистовствовала. Она щедро швыряла потоки чугуна. Казалось, чугуну не будет конца. Он то переполнял высокие края желоба, то оседал, приникая книзу. Похоже было: канава неровно дышала. Но вот дыхание ее стало тише. Чугун тек уже спокойно, даже лениво, медленно сползая в ковш. Из печи теперь било только пламя. Чугуна в ней не было.

Пушка Брозиуса закрыла летку. Гудел гудок. Бригада мастера Ровенского на ходу заступала у печи. Вот уже у рукоятки пушки другой горновой. Вот уже командует не Губенко, а Ровенский. У него отчетливый, резкий голос. И сам он не похож ни на Губенко, ни на Мазура, хотя, как и они, отличный мастер.

Сменившиеся доменщики уже все голые. Горновой стоит на четвереньках, подставляя голую спину сильной струе воды. Товарищ моет ему спину. Грязная вода весело стекает на плиты площадки.

В этот день домна горячо работала. Дело шло к перекрытию проектной мощности. В этот день пришли на коксовый завод эшелоны с углем. В этот день бригада мастера Губенко подписала протокол о переходе на хозрасчет.

И когда, наконец, Трофим освободился и пришел домой, у ворот он встретил брата Федора, взволнованно поджидавшего его.

Трофим побежал навстречу.

— Ну? — крикнул он тревожно.

— Сын! — выдохнул Федор и отдал Трофиму записку.

— Сын? — растерянно и радостно улыбнулся Трофим. — Сы-ын... — он прочел записку: из родильного дома писала жена Анна, что родился сын, здоровья хорошего, и сама она чувствует себя хорошо.

Трофим повертел в руках записку, прочел ее еще раз и улыбнулся.

— Ну, значит, еще один доменщик будет. Это дорого стоит!

Каменское,

завод им. Дзержинского.

Сентябрь 1932 г.

Вот правдивая история о том, как Пантелей Мовлев, сын маломощного середняка села Ясиноватки, пастух, чернорабочий, летун, носильщик, грузчик, ремонтник, шахтер, красноармеец, бетонщик, трамбовщик, стал командиром бетонного цеха Краммашстроя.