— Сам прописал?
— Сам, сам! Там сказано.
— Не может быть!
— Да ты что, я сам читал.
— И я видел её и читал, — подтвердил высокий солдат.
— Да не писал он никакой книжки, я знаю. Он мне заместо отца. Он здесь живёт.
— Ванька Каин?! Ванька Каин?! Ванька Каин живой?!! — загалдели со всех сторон, а русоволосый даже вскочил:
— Правда?!
— Да. Боле двадцати лет уж тут. Иван Осипыч Осипов. Теперь уж совсем старенький, беззубый. А прежде ещё пел. Ох, как пел, если б вы слышали! Мы тут все слышали. Все его песни поём. И Арина Ивановна тут четыре лета как скончалась. А про книжку не слышали.
— Он ещё в каторге, в Рогервике её писал, там сказано.
— Ах, вот что! Молчал! Вот человек! Его знаете как у нас зовут — Батюшкой. Потому что не одному мне как родной батюшка. Всякому бы такого в жизни...
— Повидать бы его! — взмолился вдруг русоволосый.
— Правда, Федотыч! — подхватил подпоручик.
И другие стали просить.
— Так заметь... пока...
И ЕЩЁ ОБ ОДНОМ
1598-м, в год своего воцарения, Борис Годунов повелел отлить для Московского Кремля Большой Успенский колокол, что и было исполнено неведомым русским мастером уже через год, в 1599-м. Вес его составлял тысячу восемьдесят шесть пудов.
Колокол подняли на специально для этой цели сооружённую деревянную башню. Чтобы раскачать язык великана, требовалось более двадцати человек. Этот колокол, вместе с десятками других поменьше, служил почти до середины следующего столетия, но в один из пожаров в Кремле деревянная башня загорелась, колокол упал и разбился.
Царём тогда был уже Алексей Михайлович, и в 1654 году он повелел, используя остатки старого, отлить новый Успенский колокол ещё большего размера и веса. Дело делали мастер Данила Данилов с сыном Емельяном. Для этого колокола возле колокольни Ивана Великого тоже соорудили деревянную звонницу, подняли его туда, но при первом же сильном ударе он раскололся. И тогда объявился двадцатилетний литейщик Санька Григорьев и вызвался всего за десять месяцев перелить разбившийся, сделав Успенский ещё больше и краше. И сделал.
Весил его колокол почти двадцать тысяч пудов, а кованый язык был в двести пятьдесят пудов. Его тоже подняли на деревянную звонницу, и он потрясал всех голосом неслыханной мощи и глубины, слышимым за многие версты вокруг Москвы. Но в следующем, 1656 году державшие его балки неведомо отчего вдруг обломились, и он, разворотив звонницу, рухнул наземь. Но не разбился, лежал целый. Его решили поднимать уже прямо на колокольню Ивана Великого, но сделали это почему-то лишь через восемнадцать лет. И с высоты Большой Успенский зазвучал уже совсем ошеломляюще, зачиная все великие московские благовесты, ведя за собой тысячеголосую колокольную музыку всех сорока сороков, как бы даже держа её на себе и завершая своим исполинским бесконечным распевом, который, казалось, не затухал, а лишь укатывался, уплывал за Москвой в великие русские дали.
Они были под стать друг другу по мощи, по беспредельности и затаённой красоте своей — земля наша и этот колокол.
Только тогда мало кто понимал это; чувствовали какое-то глубокое родство — и всё. И ещё меньше ведали на Руси, что ничего равного сему колоколу нет в целом свете.
Пришёл год 1701-й. Царствовал Пётр Первый. Петербург ещё не был заложен. Пётр жил в Москве в основном в своём Преображенском. А в Кремле девятнадцатого июня случился очередной страшный пожар, уничтоживший все до единой деревянной постройки, коих было очень много, и всё деревянное внутри всех каменных соборов, дворцов, палат, башен и прочего, в том числе и в звоннице колокольни Ивана Великого. Вместе с несколькими другими колоколами Большой Успенский упал и разбился на множество кусков. То есть прожил всего сорок шесть лет, из коих благовестил лишь двадцать восемь.
Петру было не до колоколов. Его ближайшим преемникам тоже. А вот Анна Иоанновна всего через полгода после воцарения июня в 26 день 1730 года уже подписала указ, где сказано: «Мы, ревнуя изволению предков наших, указали тот колокол перелить вновь с пополнением, чтобы в нём в отделке было десять тысяч пуд».
Видно, она помнила, как девочкой в Измайлове замирала и млела от восторга, когда в Кремле ударяли в Большой Успенский.
Проект и исполнение перепоручили Ивану Фёдорову сыну Моторину, состоявшему на службе в Московской канцелярии артиллерии и фортификации.
Отец его тоже был литейщик и имел небольшую мастерскую, а Иван владел в Пушкарской слободе Земляного города уже крупным литейным заводом, лил по петровским заказам пушки, лил много средних и больших колоколов, в том числе три для Кремля: Воскресенский, Великопостный и Набатный.
А вообще-то в Кремле были колокола Медведь и Лебедь, звук которого напоминал лебединый крик, были Корсунские зазвонные, Широкий, Новгородский, Немчин, Глухой, Ростовский, Успенский, Реут, Вседневный. Имена крупным колоколам давали потому, что каждый из них был не только главным, ведущим в каком-то оркестре сотен меньших колоколов, не только делал звучание этого оркестра мощнее, глубже и богаче, — каждый был ещё и совершенно неповторим по голосу — ибо отлить два похожих по звучанию больших колокола просто невозможно, их просто не бывает, так как дли каждого готовится своя форма, которую нельзя использовать вторично, в дело идёт разная бронза, разное олово и серебро для смесей и добавок, и каждый мастер отмеряет их по своему чутью и усмотрению, и режим плавки играет огромное значение, и само литье, и фигура и толщина стенок колокола, и какой в нём язык — составных несметное множество, и все они влияют на его звучание.
Голоса моторинских колоколов были редкой силы и красоты, бередили души, грели, куда-то звали.
Ивану Фёдорову Моторину уже перевалило за шестьдесят, когда начал эту работу-то, и он уж давно делал всё вместе с сыном Михаилом. Проект у них был готов и одобрен в тридцать первом, и не их вина, а высших властей, что к реализации его подошли лишь к концу тридцать четвёртого.
Место для отливки в Кремле нашли во внутреннем дворе между Чудовым монастырём и колокольней Ивана Великого. Для установки формы вырыли яму глубиною десять метров. Наверху её ширина составляла тоже десять метров. Стены ямы укрепили дубовым срубом и выложили кирпичом. В дно вогнали двенадцать толстенных дубовых свай, на которые положили железную решётку, на этой решётке возводили глиняный болван, определявший внутренний объем колокола. Потом, после просушки и соответствующей обработки, на болване, тоже из соответствующей глины, изготавливалась сама форма будущего колокола со всеми украшениями, надписями и прочим. Иван и Михайла Моторины задумали их такими интересными и сложными, что сами исполнять не захотели, пригласили для этого искуснейшего мастера «пьедестального дела», а по-нынешнему — скульптора Фёдора Медведева с помощниками Василием Кобелевым и тремя Петрами — Кохтевым, Галкиным и Серебряковым.
Над этой литейной ямой были построены специальные конструкции для подъёма и опускания материалов и всего, что связано с формой. А обочь ямы четыре кирпичные печи для плавки и многочисленные, временные конечно, строения для разных мастерских, хранения материалов и инструментов, отдыха.
Когда изготовление формы со всеми её украшениями закончили, просушили, потом там же в яме хитрейшим манером обожгли, приступили к изготовлению глиняного же кожуха — покрывали им готовую форму, которая вся до мельчайшей чёрточки отпечатывалась с его внутренней стороны. Затем этот кожух тоже сушили, тоже хитро обжигали — не забывайте, каких огромных размеров всё это было! — затем отделяли сей кожух от формы и осторожненько поднимали вверх — глиняный же! И держали на весу. И форму отделяли от болвана и тоже поднимали вверх и отодвигали в сторону, она была уже не нужна.
