— Великое заступление печальным еси, — вспомнил из Батюшкиной молитвы.

Потом многое вспоминал, что было, что тот говорил про воров закрытых и открытых, про волю и старину, про Жигули, про его, Иванову, гордыню. Даже голос его лёгкий, тёпленький временами будто слышал:

Как он любил эти великопостные покаянные песни-то! Как любил повторять: «Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако оцветёт... И блажены милостивые, яко тии помиловани будут...»

А они его сожгли. И Иван с ними — получалось так!

Октября в шестой день тысяча семьсот сорокового года, садясь за обеденный стол, императрица Анна Иоанновна почувствовала себя дурно, потеряла сознание и свалилась со стула на пол. Примерно через полчаса придворный врач португалец Антонио Рибейро Санхец привёл её в чувство, тщательно осмотрел, расспросил и сказал Бирону и окружению, что болезнь ничтожна — обычная почечная колика, кои случались у неё уже не раз.

   — Через три-четыре дня с Божьей... и с моей помощью всё будет, как прежде, ваше величество. Беспокойств нет.

Однако императрица не разделяла его уверенности. Боль не отпускала её, корёжила, сводила лицо, шею, руки, всё тело — и уже через час она осунулась, поблекла, похужела так, словно мучилась незнамо сколько. И всё-таки вдруг нашла в себе силы и велела спешно заготовить указ о том, что преемником своим, наследником российского престола объявляет Иоанна Антоновича — правнука царя Иоанна Алексеевича, её отца, а регентом до совершеннолетия наследника назначает герцога Курляндского Бирона.

   — Писать немедля! Немедля! — повторила несколько раз, а у самой в глазах вместе с болью — испуг и тоска.

А пока тот указ писали, неизменные комнатные её любимицы Анна Фёдоровна и Авдотья Андреевна, заплакав, открыли, что моча у государыни уже несколько дней с обильной кровью и нынче была с кровью, а она, матушка, наказала никому об этом не сказывать и вчерась, и намедни ещё ездила с его высочеством герцогом верхом.

У неё шли камни, а она ездила верхом и скрывала.

Оказалось — потом, конечно, оказалось, — что в правой её почке камень был длиннее большого пальца кораллового цвета, а в левой были небольшие, и первый, который пошёл, запер мочевой канал, вызвал антонов огонь, и после десяти дней страшных мучений октября в семнадцатый день она скончалась.

И обе её сестры скончались от того же. И дядя — Пётр Великий. Многие Романовы.

А новому императору Иоанну Антоновичу семнадцатого октября минуло от роду лишь два месяца пять дней.

Да, Бирон был всесилен. Одного его взгляда хватало, чтобы человек или вознёсся, или оказался нищим, в застенке, даже лёг на плаху, как это было с родовитым кабинет-министром Артемием Волынским и его сподвижниками Еропкиным и Хрущовым, попытавшимися хоть немного помочь родной стране и народу, попавшим в такую беду, в такое страшное немецкое засилье. «Либо мне быть, либо ему!» — сказал Бирон тогда императрице, и не стало их. Не стало единственного русского умного кабинет-министра, ненадолго приблизившегося к Анне Иоанновне и пытавшегося ей открыть глаза на происходившее.

Обезглавленные трупы Волынского, Еропкина и Хрущова были зарыты близ ворот церковной ограды Сампсониевского храма на Выборгской стороне. Остальные сподвижники и родные биты кнутами и сосланы, имения конфискованы.

Но теперь девятипудовой императрицы за Бироном не было. Никого за ним не было. И с ним.

Мать младенца-императора, племянница усопшей государыни Анна Леопольдовна вынашивала свои планы. Вернее, за неё вынашивали, ибо эта двадцатитрёхлетняя полунемка-полурусская, нареченная при рождении Елизаветой-Екатериной-Христиной и принявшая православие и новое имя лишь в пятнадцать лет, была невзрачна, неумна, зла, скрытна, необычайно неряшлива и ленива, целыми днями валялась иногда на кровати или софе в спальном платье, непричёсанная, обвязав голову белым платком. Принимала в таком виде приближённых и поднималась, оживала, загоралась всерьёз лишь тогда, когда затевалась карточная игра и когда дело касалось любви. Карты и любовь — других страстей не было. Причём первая любовь вспыхнула ещё в шестнадцать к саксонскому посланнику красавцу графу Карлу Морицу Линару, имела развитие и последствия: её наставницу госпожу Адеркас, которая устраивала их свидания, лишили места, а посланника попросили вернуться туда, откуда приехал. Но Анна Леопольдовна продолжала его любить и думала только о нём, хотя тётка выдала её, против её желания, но при большой заинтересованности австрийского императора Карла VI, за его племянника принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Беверн-Люнебургского.

Тощий, длинный, белокурый, стеснительный, он ещё и сильно заикался, но был к тому же племянником и римской императрицы, и Анна Иоанновна сказала, что он «нравится мне так же мало, как принцессе, но высокие особы не всегда соединяются по склонности». Двухмесячный младенец император всероссийский был и его сыном. А Антон-Ульрих Брауншвейгский уже носил к этому времени звание генералиссимуса русских войск, но фактически никакими войсками не командовал и ни в каких серьёзных делах государственных и даже придворных почти никакого участия не принимал. Не допускался Бироном и собственной женой, которая не просто не любила его, но питала к нему отвращение, всячески третировала. И наконец, он не имел никаких способностей, если не считать, конечно, способностями стеснительность и заикание. Однако править Россией он хотел и считал, что прав быть регентом при собственном сыне у него больше, чем у этого наглого деспотичного герцога. Справедливо считал, не зная, между прочим, что жена его тоже захотела править Россией до совершеннолетия Иоанна Антоновича.

И была ещё принцесса Елизавета — дочь Петра Великого. Пышненькая голубоглазая красавица, прекрасно знавшая, кроме родного, французский, немецкий и итальянский языки, очень музыкальная, блестящая танцорка, на людях всегда весёлая, проказливая и насмешливая, на самом деле она была очень серьёзна и умна, только ведали про эго очень немногие из самых-самых близких. Актриса была, как говорится, Божьей милостью; великолепно скрывала всё, что хотела скрыть. И прав на российский престол у неё было не меньше, чем у Анны Иоанновны и тем более у этого брауншвейгского младенца. Но десять лет назад ей лишь минуло двадцать, она была целиком во власти юности и к подлинной власти никакого открытого интереса не проявила — или уже тогда всё трезво оценивала? — и на престол взошла привезённая из Курляндской Митавы Анна Иоанновна. Но теперь!

Бирон отлично понимал, что Елизавета Петровна единственная, за спиной которой он мог бы остаться если и не в прежней, то всё равно в большой силе, в очень большой... если бы, скажем, женил на ней своего сына Петра, а следом помог бы ей стать императрицей. И хотя в минувшие десять лет он только и делал, что придумывал с покойной Анной Иоанновной, как бы насовсем лишить Елизавету возможности даже думать о русском престоле, а лучше бы и вообще лишить возможности существовать, но впрямую они всё-таки не решались на это — боялись; дочь Петра запросто бывала в казармах гвардейцев, они её любили, пила в их честь вино. Короче говоря, Бирон буквально через десять дней после похорон дорогой ему императрицы, ещё в траурных чёрных, столь ненавистных ему по цвету одеждах, затеял срочное сватовство своего сына Елизавете.

Но не успел.

Потому что другие иноземцы, в основном немцы, давно уже захватившие все наиважнейшие государственные, придворные и военные должности, чины и посты, почувствовали, что наступил момент, когда каждый из них может урвать намного больше, чем собирался и мечтал. Ведь все эти иноземцы только для того и пожаловали в суровую, студёную, непонятную им Россию, чтобы обогатиться, устроиться как можно лучше, сытнее или тут же, или вернувшись с хорошими накоплениями домой в свои тихие бюргерские городки и земли, где когда-то прозябали, не имея никаких особых талантов и средств. Иных целей ни у кого из них не было. Разве только при Петре Первом случилось два-три исключения. И вот редчайший момент: сомнительная власть, почти безвластие.