— Тебя. Чтоб о душе моей вспомнил, говорила же.
— Вот малость и подожди — всё будет впереди.
— Как?
— Как было, так и будет.
— Как?!
— Как! Как! Наперекосяк! Потом поперёк, потом внаскок, потом плашмя, потом стоймя, потом как пожелаешь — сама ведь знаешь.
Заботливо поправил ей платок, прижал голову к животу своему, и она крепко вцепилась в него обеими руками, долго не отпускала.
— Не счас! Не счас!
Стала оправляться. Поднялась. Глаза были дурные, шалые, полыхающие, взглядывала — жгла, и всё к нему, к нему, норовила потереться, прижаться, пришлось держать, пришлось косточками хрустнуть, чтоб опамятовалась. А она ещё пуще, и уж глаза прикрыла, и ноздри ходуном. Зашлась! Вовсе зашлась во хмелю и безысходной боли. Даже тряханул её:
— Завтрева! Завтрева!
— Там?
— Там.
— Гляди, Иван! Я про душу не зря, гляди!
XII
Думал, что у князя гости и он снова позвал его петь. Дважды уже звал домой, и в первый раз в глазах Кропоткина были слёзы, и он долго ахал, а потом, продолжая ахать, стукал его со всей силы кулачищем в плечо и в бок, что означало у него высшую похвалу и благосклонность. В приказе делал то же самое, и все знали: чем сильнее удар, тем, стало быть, и больше похвала и расположение.
— Женился, сказывали?
— Да.
— Из каких взял?
— Из весёлых.
— Ишь! — ухмыльнулся князь. — Скажи, солдат-то тебе не мало? Не добавить?.. Про усердие знаю. Хвалю! Награждение получил?
Иван подтверждающе склонил голову, пряча едкую улыбку, ибо награждение это было в пять рублей. Пять рублей почти что за год службы! И больше ни копейки. И жалованья никакого. Правда, он и не просил, но сами-то чего думают, сами-то все на жалованье, и у него, у князя, сказывали, чуть ли не под тысячу в год. При его-то богатствах, вотчинах, крепостных.
— Скажи, Немецкую слободу знаешь?
— Всю Москву знаю.
— Ой ли!
— Как есть.
— Головинский дворец тоже знаешь?
— Да.
— Скажешь, и в нём бывал?
— Бывал.
— Бывал?! — не поверил Кропоткин. — Где? Где именно, скажи?
— В лабиринте, в крытых дорожках, в главном доме, в зале со стенами в голубом шёлке и в том покое, где чёрная кожа позолоченная. Дальше сказывать? Иль про дворец Лефортов желаете: про белый покой, где морские виды в чёрных рамах висят и маленькие корабли на верёвках к потолку прицеплены.
Поражённый князь сколько-то времени только озадаченно зыркал на Ивана, пыхтел и молчал.
— И ныне мог бы в Головинский проникнуть?
— Нужно? — с дурашливой готовностью воскликнул Иван.
Князь махнул рукой:
— Бог с тобой!
В Немецкой слободе в Головинском дворце на Яузе весь этот год начиная с февраля жила императрица Елизавета Петровна. Торжественный въезд её в первопрестольную из Петербурга состоялся февраля в двадцать восьмой день. В золочёной карете, запряжённой восьмёркой высоченных белых коней. По бокам ехали лейб-кампанцы — гренадеры роты Преображенского полка, которая возвела её в минувшем декабре на престол, за что Елизавета Петровна всем им, не имевшим дворянства, даровала его, одарила крепостными и чинами. Следом за ними ехали камергеры, за камергерами камер-юнкера, камер-пажи, камер-фрейлины, то есть все её личные придворные чины, потом наследник престола, великий князь Пётр Фёдорович, племянник императрицы, привезённый незадолго до того из немецкой Голштинии, за ним его придворные, потом сенаторы, сановники и иные высочайшие чины и особы — сотни и сотни карет в золоте, в зеркалах и серебре, в парчовых и бархатных попонах на породистых лошадях, в наборных сбруях с многоцветными кистями и пышными султанами. Много часов двигались через Москву, с Тверской через Китай-город на Мясницкую, под перезвон всех колоколов, через пять богатейших триумфальных ворот, последние из коих были уже за Яузой у Головинского дворца.
Иван видел всё с начала до конца, немного видел и государыню, радуясь вместе со всеми, что она так бела и хороша собой, так весела, так ослепительно нарядна.
Головинским тот дворец назывался потому, что был когда-то построен любимцем царя Петра адмиралом Фёдором Головиным, но уж давным-давно принадлежал государям, как и бывший дворец генерала Лефорта, стоявший по Яузе чуть выше.
Гвардейцев с её приездом в Москве объявилось видимо-невидимо, во всех кабаках они, во всех Герберах, рядах, цирюльнях. Наглые, особенно лейб-кампанцы, чуть что — за шпаги или в кулаки. Но вскоре начался Великий пост, в Москве запретили всякий большой шум и быструю езду и даже отбирали особо лихих коней, было несколько случаев, уводили в царские конюшни. Пасху Елизавета Петровна встретила в селе Покровском, службу стояла в только что отстроенной там новой церкви. Двадцать третьего апреля переехала в Кремль, где двадцать пятого было необычайно пышное и торжественное коронование при стечении несметных толп народа, таких несметных, ликующих и хмельных, что кое-где случились давки, и в одной из них даже Ивана прилично помяли, только крякал да изворачивался. Однако государыню издалека опять же видел — в горностаевой мантии и золотом венце, и ближнюю её сияющую, сверкающую свиту видел. А двадцать девятого апреля императрица вернулась в Головинский, и там начались бесконечные балы и маскарады, на которые вечерами съезжалась вся московская и вся понаехавшая из Петербурга и из губерний знать. Огни горели до утра. Иллюминации и фейерверки устраивались каждую ночь. И музыка гремела до утра почти ежедневно всё лето и осень и вот уже и зиму. Перерывы были лишь трижды: когда государыня ездила на богомолье, дважды в Троице-Сергиеву лавру. В первый раз, летом, даже и не ездила, а ходила туда пешком, все семьдесят вёрст прошла за две с лишним недели. Экипажи ехали впереди и позади, передние ставили по пути шатры для её отдыха, для спанья, для еды, для многочисленной свиты...
— Скажи, ну а как бы ты туда лез, ведь на каждом шагу гвардейцы?
— Иль хочешь со мной ремеслом поменяться?
— Ну ты и бес!
— Что там украли-то?
— Отколь знаешь?! — дёрнулся князь и поднялся. — Отколь?!
— Да от тебя. Дурак ведь догадается, когда такое выспрашивают, да не в приказе, а на дому, чтоб никто не знал. У самой государыни, что ль, что спёрли?
Кропоткин не верил, что Иван просто догадался, уставился на него обеспокоенно-подозрительно, весь набычился, но тот был слишком серьёзен, глаза ясные, без хитрости. Поверил.
— Не-е-е, в камергерской.
— Что?
— Серебра несколько. Две шубы. Шкатулка с драгоценностями.
— Всё разом? Из одного места?
— Не знаю. Сказывали... дай вспомню!., будто не из одного, а разом ли, речи не шло. Спрошу! Сказывали, из своих-де покрасть никто не мог.
— Уверены?
— Уверены. А гвардейцы уверены, что влезть со стороны нет никакой возможности, только-де крысы, да мыши могут, да птицы. А ты вон говоришь, что можно. А искать велят мне. Скажи, есть ли иные, как ты, которые б тоже влезли?
— Есть... три, четыре.
— Знаешь их?
— Конечно.
Князь опустился рядом на стул, положил руку на Иванову ногу, ласково-просительно заглянул в глаза:
— Вся надёжа на тебя. Поусердствуй! Скажи, чего хочешь, то и дам.
— Найду.
— Найдёшь?! — обрадовался князь точно дитя, и Иван впервые почувствовал, как сильно тот в него верит.
— Найду, коль вор не из ихних или... не из гостей. Знаешь ведь, бывает... Да и из ихних, коль будут сбывать.
— Найди!
— А ты мне положи жалованье.
— Как?
— Чего — как?
— Ты рази без жалованья?
— А ты рази мне его клал?
— Не клал?
— Не помнишь?
— Убей Бог!
— Ну князь, не ожидал!
Кропоткин хохотнул, ткнул его кулаком в плечо: