Быстро, бурно, громко всё это рассказал, окружённый своими и теми, кто был во дворе, и просил Ивана помочь, скрыть их на время. И Иван, конечно, обещал, сказав: «Как всегда!» Потому что среди парусников и суконщиков было больше всего на Москве лихих, смелых, вольных и гулящих людей — и среди тамошних баб тоже, — и больше всего его личных приятелей и подруг и подручных.

Но дело в том, что менее года назад, минувшей осенью, с той же фабрики бежало сразу чуть не тыщу человек, паника и шум поднялись страшные, все войска и полиция были подняты на поимку, сама императрица за этим следила, и Иванова команда тоже в сем участвовала, вернее, делала вид, что участвует, а этот новый побег был следующим, пусть совсем небольшим, всего семнадцать душ — но сле-ду-ю-щим!

«Снова! Опять бунт! Там же!.. Просто не обойдётся!»

И всё-таки он скрыл часть убежавших у себя, часть развели по надёжным местам.

Но начальство Адмиралтейской парусной фабрики, конечно же, проведало, куда беглецы прежде всего постучались, и на другой день послало Ивану с нарочным писанное на бумаге требование прибыть в их контору для допроса.

Он вроде даже возмутился и гневно велел передать, что у него к ним дела нет.

На следующий день появились солдаты, более двадцати, сколько точно, никто не считал. С капралом и подканцеляристом. Вошли в калитку. Иван как раз был во дворе. Подозвали. Подканцелярист вынул из-за обшлага указ и прочитал, что Каин подлежит арестованию за неявку на Адмиралтейскую фабрику, а солдаты-то уж тесно обступили его и ухватили за руки, сразу четверо или пятеро. И к калитке плотным кольцом двинулись. И на улицу с ним. И повели. Саженей пять-десять уж отошли, а он вдруг резко присел и выпростался из кафтана-то. Пустой кафтан в руках у солдат остался, а шляпа его покатилась по земле, а он кошачьим длинным прыжком в сторону, к забору, и мигом уже позади всех арестователей, у калитки оказался и пронзительно свистнул и крикнул: «Дай дубья!» На все соседние улицы, наверное, было слышно, как сильно крикнул. И из калитки, из распахнувшихся ворот и с обеих концов улицы, вообще со всех сторон неизвестно откуда набежали, налетели на солдат мужики и парни, в основном в серых кафтанах, с увесистыми дубинками и стали люто их бить, те от внезапности растерялись и даже отбиваться как следует не смогли. Смяли, опрокидывали, валили, топтали. Больше, видно, их было. Смертным боем били солдат и капрала и подканцеляриста. Двоим головы проломили. И стрельнуть никому не дали, хотя ружья не отнимали. Солдаты, конечно, бежать, еле-еле ноги унесли.

А на улице через несколько минут ни одного серого кафтана, ни кинутого Иваном кафтана, ни его синей шляпы. Лишь несколько быстро ушедших в землю и быстро засохших бурых пятен крови да медная надраенная сверкающая пуговица с двуглавым орлом у прошлогодней тёмной и пробивающейся сквозь неё новой яркой травки.

И ни одного ротозея свидетеля поблизости.

Напеин получил из Астрахани ответ на свой запрос: поименованные два солдата, якобы отправленные в тамошний пехотный полк, не прибывали и никаких распоряжений и иных бумаг на их счёт в полковую канцелярию никогда не поступало.

А Ивановы молодцы обшарили все московские кладбища, проверяя, хоронили ли в такие-то дни такого-то или кого-либо смахивающего на Андреюшку — узника полицейской тюрьмы?

Не было таких. Даже издали похожих не было.

Стали искать хоть какие-нибудь концы, но пока ничего не находили.

И жирный Иванов тоже исчез из Москвы. После возвращенья Ивана с Каргополья ещё был — он проверял, — а потом молодцы донесли, что дом его стоит запертый и пустой; ни самого, ни племянницы, никого из многочисленных домочадцев.

«Почуял, что сквитаюсь, собака!»

Десятого мая во втором часу пополудни загорелось в Белом городе меж Ильинскими и Никольскими воротами в доме княжны Куракиной во дворе, но через несколько мгновений пламя вырвалось и из самого дома. Оттуда сильным ветром огонь бросило к Златоустовскому монастырю и дальше, к церкви Всех Святых, что на Кулишках, потом к Яузским воротам, загорелся Яузский мост, и по Николо-Ямской пожар пошёл, покатился, понёсся с жутким трескучим, пушечно-стреляющим, свистящим рёвом и безумной пляской огня вполнеба, которого уже не было, а был над огнём лишь чёрный крутящийся, клокочущий, невыносимо едучий сплошной дым со сплошным пеплом, которые тоже безумно неслись вместе с огнём сразу в разные стороны: по Николо-Ямской к Андрониевскому монастырю и к тамошним Ямским слободам, а от церкви Всех Святых на Кулишках к городовой стене — тут, правда, огонь ненадолго как бы присел, притих, подползал к стене по земле, крадучись, и — прыг на неё стремительной, страшно взревевшей, завывшей кошкой, — перекинулся на стоявший за ней дом президента Торговой палаты Кисловского, и дальше, к церкви Ильи Пророка, что на Воронцовой поле. Ветер был ураганный и сухой. Ни одного дождя ещё не выпало после Пасхи. Пыль на улицах — как в жаркий июль, ноги тонули. И тепло было. И вот этот ветер и огонь. Всё происходило с невероятной стремительностью, в считанные часы, люди не успевали опомниться, как от их жилья и скарба ничего не оставалось, а многие и гибли в жутком огне и под обвалами, теряли рассудок.

Стремительно выгорели: вся правая сторона Покровской улицы от Китай-города до Яузских ворот, почти целиком Алексеевская, Рогожская и Ямская слободы, Андрониевский монастырь.

Погибло девяносто шесть человек, церквей погибло двадцать пять, среди которых церковь Архидиакона Стефана, церкви Симеона Столпника, Покрова Богородицы, Николы Чудотворца, что на Ямах, церковь Сергия Чудотворца, что в Рогожской. Дворов и домов за два дня сгорело одна тысяча двести два.

Двадцать третьего мая в восьмом часу утра загорелось в селе Покровском. Опять при сильном ветре, коего не было с тех дней. И дождей по-прежнему не было. Земля уж трескаться начала, а молодая зелень тускнела и ёжилась. Из Покровского пожар перекинулся в Немецкую слободу. До Яузы горело, до Горохового поля и Ехаловского моста. Правда, Лефортовский и Головинский дворцы отстояли, там пожарные трубы и насосы были в запасе, и всех пожарных туда согнали, тысяча солдат помогали. А в других местах ничего не помогало, никакие пожарные и тысячи бочек с водой и с тысячами помощников — огонь пожрал и реки воды, как жуткое ненасытное чудовище.

В Покровском сгорело двести шестьдесят дворов, в Немецкой слободе и на Немецком рынке, помимо жилых домов, сгорело сто семнадцать лавок и шалашей, шестнадцать кузниц, три цирюльни, двенадцать харчевен, одна ветряная мельница, десять лесных лавок, одиннадцать пивоваренных заводов, три кабака.

А двадцать четвёртого мая в пятом часу пополудни вспыхнуло за Пречистенскими воротами в доме статского советника Чебышева у Зачатьевского монастыря. Потом обе стороны Остоженской улицы по Москву-реку.

Сгорели: церковь Воскресения Христова, что слывёт Старое, церкви Ильи Пророка, что слывёт Обыденного, Покрова Пресвятыя Богородицы, что на Грязях близ Пречистенских ворот. Обывательских дворов погибло семьдесят два, один кабак у Пречистенских ворот и четырнадцать круглых качелей у Алексеевской башни, где позже построили храм Христа Спасителя.

Появились подмётные письма, в которых говорилось, что гнев невиданный Божий обрушился на Москву за немыслимые грехи и неправедности, кои угнездились в ней, как нигде больше, что конца этим пожарам и людским смертям не будет, пока сатанинский город-вертеп не испепелится до основания, что это вообще начало конца света. Были письма, которые прямо угрожающе предупреждали, какие дома и улицы сгорят следующими. Были и называвшие якобы реальных виновников этих несчастий: каких-то засланных лютых врагов-ненавистников Москвы и всех русских, пришлых и своих злодеев-разбойников, в том числе из беглых фабричных.