Как и подобает высокородным придворным, все они спокойно и величаво ждали; народ-то думал, что выхода этого самого царя Соломона, которого пока что нигде чтой-то не было видно, а на самом-то деле они ждали, когда люди подойдут ещё, хотя и так уж их было полно — и саму гору облепили, и на спуске Максимовского переулка стояли, мелюзга повлезала на деревья и заборы.

И вдруг в конце горы в народе какое-то смятенье, крик, возня. Место-то отлогое — что пониже, верхним хорошо видно: видят, там человека схватили, трое здоровенного мужика за руки держат, а он гудит, орёт:

   — Не брал я! Не брал! Невиновный!

Истово орёт, по-правдашнему. А те его тащат к трону. Толпа, конечно, расступалась, ничего ещё не понимая, а мужик вырывался, и те трое еле его удерживали, злобились. Однако наряжены были тоже под неведомых старинных воинов. Мужик даже рванулся к окружающим:

   — Правосла-а-авные-е-е! Люди добрые! За что?! Помоги-и-и-те-е!

И чуть не в слёзы. Некоторые, понятно, к нему, но тащившие оказались ловчее, двинули одного, пихнули другого, рявкнули на третьего, и бух мужика на колени на краю красной суконной дорожки-то. Руки заломили, чтоб пал ниц. И тут невесть откуда торжественно и грозно запели трубы. Все придворные почтительно и трепетно склонились, а из-под горы, из-за ёлок, из-за красного сукна медленно и величаво выплыл белокудрый белобородый царь Соло мон в ослепительно сиявшей, прямо как настоящей короне, в пурпурной мантии, отороченной горностаем, со сверкающими скипетром и державою в руках. За ним из-под той же горы торжественно шествовали и трубили четыре трубача. Некоторые в народе тоже невольно склонились, заворожённые царственностью этого Соломона, и мало, конечно, кто знал, а тем более догадывался, кто на самом деле скрывается за пышными бело-серебристыми кудрями и длинной бородой.

Соломон опустился на трон. Шуты подобострастно облизали ему обе руки и принялись от этой великой милости корчить счастливые рожи и, звеня всеми бубенцами, радостно скакать, кувыркаться и визгливо славить его — единственного! мудрейшего! добрейшего!

Кто-то из придворных громоподобно проорал:

   — Слава дарю Соломону!.. Яви нам мудрость свою! О, великий царь Соломон! Яви нам мудрость свою! Суди преступника!

   — Яви! Яви! О, великий, несравненный! Суд Соломона! Суд Соломона! — загалдели, заблажили и другие придворные, падая на колени, протягивая к нему руки, стуча оружием. — Яви! Яви!

Царь вскинул скипетр, чтобы затихли, и раскатисто, напевно, воистину царственным голосом вопросил:

   — Что сотворил сей человек?

   — Украл деньги, великий царь! — ответил один из державших мужика и показал на благообразного седого человека, стоявшего позади них. — У него украл.

   — Не крал я! Не крал! — заблажил мужик.

Вообще-то, по библейской притче, некий враг Соломона украл у него жену, а сам Соломон ворует жену у другого царя, но Иван сказал, что это им не надобно, пусть мужик просто украдёт деньги, а Соломон будет его судить.

   — Отпустите его! Встань! — приказал мужику. — Говори!

   — Не крал я! Ей-богу! — Тот даже перекрестился.

   — А кто-нибудь видел, как он крал? — всё тем же властно-напевным, рокочущим голосом продолжал царь.

   — Я видел! И я! — сказали державшие преступника.

   — И я! — крикнул плюгавый пьяненький мужичонка из-за верёвки. — Видел! Он с нашей фабрики, суконщик Клим!

   — Да обыщите меня! Обыщите! Нет ничего! — заблажил здоровенный и, скорчив жалостливую рожу, снова протянул руки к окружавшим. — Православные! Братцы! Навет!

   — Обыщите его! — велел царь.

Его старательно обыскали, даже сняли, потрясли сапоги, трясли и рубаху и портки — и ничего не нашли.

Мужик радостно запрыгал:

   — Ну! Ну!

   — А теперь погляди у себя в кармане, — велел царь одному из державших.

Тот полез в карман и, вытаращив глаза, с превеликим удивлением извлёк оттуда увесистый мешочек с деньгами.

   — Ага! Ага! — ликующе заблажил здоровенный. — Сам вор, а безвинного хватаешь! За это знаешь что...

И уж полез было на обидчика, но Соломон жестом остановил его и спросил обворованного, его ли это мешочек. Тот глядел на воина с мешочком тоже с большим удивлением и сказал, что да, его и что это можно проверить, в нём сто тридцать семь рублей четырнадцать копеек с денежкой. Пусть пересчитают.

   — Но... но етого возля меня не было, — показал на воина. — Был етот, здоровый, я почуял, как ён тащил... и видал, как ён совал себе за пазуху.

Народ вокруг притих — так страстно, так по-правдашнему всё это говорилось.

Царь Соломон пронзительно и долго глядел на здоровенного, тот начал отворачиваться, корчиться под этим невыносимым взглядом, наконец закрыл лицо руками, съёжился, и все услышали властный, ледяной и грозный голос царя:

   — Это ты сунул мешочек воину, когда тебя вели сюда!

   — А-а-а-аааа! — в ужасе завыл вор и плюхнулся, распластался и пополз по красной дорожке к трону, моля о пощаде. — Как ты узнал?! Как? Как? Пощади! Смилуйся! Зарекаюсь! Клянусь! Больше никогда... Пощади!

   — А-а-ааа! О-о ооо! У-у-ууу! Прозорливый! Мудрейший! Ясновидящий! Великий! — восторженно заорали, заблажили и придворные, окружая трон, а вслед за ними и народ понял и почувствовал, как проницателен и умён этот царь, и тоже одобрительно загудел, заколыхался.

Соломон лишь величаво покивал народу за эти одобрения — мы, мол, и не такое можем! — причём скипетр и держава даже не колыхнулись в его руках.

Потом резко вскинул скипетр:

   — Слушай решенье, наше царско повеленье! В нашем государстве ворам больше не быть, всех до единого будем ловить! И другим в назидание — тебе первому наказание в тыщу палок!

   — В тыщу палок! В тыщу палок! — пронеслось, прошелестело испуганное по толпе.

   — А-а-а-ааааа! — опять в неподдельном ужасе заблажил здоровенный и рванулся убежать, но его, конечно, схватили — придворные вовсю помогали. И шуты тут же прыгали, звеня бубенцами, кривляясь-потешаясь над вором. С него стащили одёжу до порток, на голую спину привязали шкуру медвежонка, на голову надели и завязали деревенский волчий треух, на шею красный шёлковый галстук, на связанные руки надели большие рукавицы.

   — Чтоб руки не мёрзли! — кричали шуты.

При голом-то теле!

Пока одни занимались этим, другие придворные устроили в толпе длинный коридор из двух шеренг добровольцев и каждому дали метлу. Больше двухсот мётел было припасено, привезено на розвальнях — ни одной не осталось. От красной дорожки до конца ската шеренги выстроились. Длинные концы верёвки, которой связали вора, впереди держал один из поймавших его, сзади — другой. Сажени в полторы были концы. Царь поднял скипетр, чтоб все приготовились, потом опустил, застучали барабаны, вора напружинившейся верёвкой потянули сквозь строй добровольных экзекуторов, с обеих сторон стали хлестать его мётлами. Сначала больше шутя, весело крякая да хмыкая, даже похохатывая, и метлы не хакали, не хрустели от ударов, а лишь легонько шуршали, посвистывали: взи-и-ть! сви-и-ить! Но вдоль строя заметался свирепый Волк, наряженный майором, и стал понуждать-кричать, чтоб не шутковали, не жалели вора, ибо он никого не пожалеет: нынче украл деньги, а завтра, не моргнув глазом, лишит и жизни.

— Они такие! Помните! — разжигал. Орал и орал: — Шибче! Шибче! Он вас не пожалеет!

И били всё сильней. Накалялись. Здоровенный дёргался под ударами уже по-настоящему, не спасала и шкура медвежонка, на втором и особенно на третьем прогоне на его плечах и боках проступили багровые кровоподтёки, а в одном месте кровь. А его погнали в четвёртый раз.

Накалилась, всё напряжённей дышала и гудела толпа. Свирепела. А большинство хлеставших, опьянённые истязательством, истошными, распаляющими криками и кровью, которой становилось всё больше, уже, наверное, и не помнили, кто перед ними и что вообще происходит, — они хлестали зло, они расправлялись со злом, от которого уже не было на Руси житья и которое надо, надо, надо уничтожить!