«Хотел повеситься, а вон-те куда зашло, – опасливо размышлял он, осторожно переминаясь с ноги на ногу. – Только бы по заду ножом не тяпнул и убирался бы поскорей, придурошный… Как хорошо все-таки, что я не повесился, – умилился Николай Савельич. – Ишь сердце екает… Хорошо… Сейчас бы четвертинку».

В это время Севрюгин, набив себя барахлом, подошел к Ублюдову. «Небось уже гниет», – тупо подумал он, оскалив зубы. Ублюдов притих и боялся задрожать. Обычно грязно-тупые глаза Севрюгина искрились тяжелым веселием. Он осматривал Николая Савельича. «Ишь, пивко!» – вдруг гаркнул Севрюгин. И, не зная сомнений, схватил высовывающуюся из кармана Ублюдова бутылку.

Но тут Николай Савельич не выдержал. Инстинктивно он лягнул ногой врага… Что тут поднялось! От страха, что он съездил по Севрюгину, Ублюдов дико завизжал и рванулся, чтоб спрятаться. Оборвалась ненадежная веревка. Севрюгин же ахнул и поднял руки вверх.

– Помилуй, Николай Савельич, не казни! – заорал он.

Ублюдов между тем упал на пол, желая улизнуть, полез сам не зная куда. «Только бы тело мое жирное не унес, – вертелось у него в голове. – А с простынями, черт с ними».

На гвалт сбежались соседи. От страха и от желания исчезнуть Севрюгин совсем обомлел.

– Швыряются! – кричал он, размахивая большими руками. – Пужают… Симулянт!.. По морде бьет… Вешается.

Ублюдов же, неуклюже застрявший где-то под стулом, хрипло кричал:

– Не матерись… Людоед… Хайло… Ножи-то куда запрятал?!

Очень маленькая, задумчивая старушонка вдруг понеслась бегом из комнаты. Через минуту она вернулась с чайником и, уютно усевшись на кроватке, подпершись, стала пить чай вприкуску.

Особенно поразила всех нависшая с потолка веревка с оборванной рубахой. Какой-то физик высказал предположение, что это, дескать, массовая галлюцинация. Ему чуть не набили морду. Воспользовавшись криком, Севрюгин распихивал по комоду простыни. Обомлевший Ублюдов попросил у старушки чайку. Между тем вернулась жена Ублюдова.

– Засудят твово мужика, засудят, – орала на нее толстая соседка. – Ишь шуму наделал!

– К психиватру ево, к психиватру, – галдели вокруг.

– Пошли вон. Я сам себе психиатр! – гаркнул Ублюдов. Ему стало страшно жаль себя, и он чуть не расплакался. Его утешило только то, что огромный живот его был такой же довольный, как и прежде.

Ублюдова присудили – условно – к одному году исправительно-трудовых работ за нарушение общественного порядка и хулиганство. Но только жене он открыл свою душу.

– Врешь ты все, обормот, – ответила она ему. – Так я и поверила, что ты из-за четвертинки… Цельных десять лет пил… И вдруг… На девок небось заглядываться стал, дубина… Оттого и в петлю.

Ром на кораблях до сих пор называют кровью Нельсона.

Когда адмирал Горацио Нельсон погиб в Трафальгарском сражении, его тело отправили в Англию, чтобы устроить официальные похороны. Для сохранности труп героя поместили в корабельный чан с ромом, а выдача этого напитка команде была официально прекращена.

Однако по прибытии корабля в порт оказалось, что чан с погибшим адмиралом был «сухой, как лист». Матросы так скучали по рому, что тайком от начальства через соломинки выпили его.

Теперь неофициально корабельный ром называют кровью Нельсона. А что, звучит!

Начались поминки. Родные и близкие покойной уселись за большим столом и c охотой взялись за водку, закусывая ее бутербродами с икрой, кутьей, вареными яйцами и жареной курицей.

Маришка несколько минут просидела смирно и даже поковыряла вилкой густую кашу с изюмом. Но потом ей стало скучно, и она принялась болтать ногами, сильно не достающими до пола. Наверху ей натирал шею воротничок траурного платьица, а внизу резали трусики.

– Веди себя как положено, – сделал замечание папа, – а то я тебя накажу.

– А как положено? – тут же нашлась Маришка. Ее личико игриво засветилось.

Папа кашлянул в кулак.

– Будто сама не знаешь, как положено.

– Пап, – не унималась девочка, – а куда уехала баба Женя и почему все говорят, что она усопла?

– Не задавай глупых вопросов, – мрачно ответил папа и поправил тяжелые очки, – если сейчас не понимаешь, значит, поймешь, когда вырастешь.

Маришка от тоски захотела покривляться в большом бабушкином зеркале, но оно оказалось занавешено черной тканью.

«Подумаешь, – Маришка недовольно надула губки, – тоже мне несчастье! Уехала! Баба Женя уже несколько раз уезжала – то на дачу, то в санаторий, то в больницу. И все время возвращалась. Что же все такие грустные?»

Маришка воткнула вилку в кутью и нажала на конец ручки прибора. Ошметок поминальной мешанины взлетел, пронесся по параболе над столом и плюхнулся прямо в тарелку какого-то мрачного старичка с мохнатыми бровями.

– Марианна! – раздался бас отца. – Сейчас в угол поставлю.

Маришка знала, что, когда папа называет ее «Марианной», значит, он сердит, значит, его терпение лопнуло и в этот момент папу лучше не раздражать.

Старичок, которому Маришка угодила кутьей в тарелку, вдруг взял нож и два раза ударил его лезвием о краешек своей рюмки.

– Прошу внимания, – проскрипел он, – дорогие мои, усопла наша любимая Евгения Петровна, мать, жена, сестра, теща, свекровь, тетя, подруга. Прекраснейший, добрейший человек. Человек с большой буквы. Это невосполнимая утрата.

Старичок промокнул глаза платком и продолжил:

– Кто заменит этого замечательного человека? Как жить без него? Я не знаю…

Пока дедушка говорил, двое мужчин – брат папы и какой-то неизвестный дядька, наполняли рюмки водой из прозрачных бутылок. В стоящую перед Марианной рюмку тоже плеснули.

– Давайте помянем нашу дорогую Евгению Петровну, – призвал старичок и поднял свою рюмку.

Все сидящие за столом последовали его примеру. Марианна тоже.

Кто-то поднял рюмку с суровым и торжественным лицом, кто-то всхлипывая. Маришка тоже, чувствуя всю серьезность момента, сжала губки и выпрямила спину.

– Смотрите! – взвизгнул Борька, двоюродный брат-первоклассник.

Но было слишком сложно. Оттопыря мизинчик, как красивая женщина с черным платочком на шее, сидящая неподалеку, Маришка залпом махнула содержимое рюмки. Папины глаза стали больше его очков. А дочурка оцепенела, разинула ротик не в силах ни вздохнуть, ни охнуть.

Папа вскочил из-за стола и зачем-то схватил Маришку на руки.

– Господи! – завопила другая бабушка. – Срочно – промывание! Погубим ребенка!

– Да ладно, успокойтесь, – прогремел приехавший из Сибири брат Евгении Петровны, огромный дубовый дед, – ничего с ней не случится. Ничего. Это – наша кровь. От рюмки еще никто не умирал.

– Вы с ума сошли, – пискнула Агнесса Карловна, бледная девушка с длинной и тонкой шеей, украшенной черной брошью, – скорее вызывайте «скорую помощь»! – И, застенчиво потупившись, добавила: – Извините за тавтологию…

Началась суета. Родственники, облаченные в траур, разделились на два лагеря. Первый, сибирский, предлагал уложить пьяную девочку в соседней комнате и дать ей проспаться. Второй, московский, требовал срочного вмешательства медицины или хотя бы домашнего промывания желудка.

Пока они спорили, Маришке стало хорошо… Стены и потолок комнаты поплыли, голоса слились в единый монотонный гул.

В итоге Маришку решили все-таки уложить в соседней комнате под присмотром папы, косвенного виновника этого чрезвычайного происшествия.

Очутившись на большой кровати, Маришка взялась пьяно дебоширить: ругалась, кусалась, пыталась выскочить из-под одеяла. Она орала, что бабушка Женя скоро вернется и напрасно все так грустят.