И я падаю… Но не на жесткую фиванскую землю — я упала в неожиданное место, — впрочем, оно мне отчасти знакомо. Надо мной в раздирающем сиянии опрокинулись небеса. Небо ведь не знает ни надежд, ни желаний… А несут меня бережно руки Стентоса. Это он смочил водою мой лоб, это он укачивает меня, держа на своих громадных мускулистых руках, — и я постепенно стала приходить в себя. Капитан снова изъявил желание говорить со мной, но я не в силах ничего понять.

— Ты скажи мне, что ему надо? — шепчу я Стентосу.

— Твои друзья — там — хотят мира. Мы тоже… Но — как?

— Двое от нас… — отвечаю я на ухо Стентосу, — капитан и ты… На полдороге, без оружия…

— Чтобы договориться — о чем, Антигона?

— Они… разбирают… вы, вы пускаете их в подземный город… Никаких узников.

— Можно сказать, что ты хочешь именно этого?

Силы оставили меня.

— Да, — не сказала, а выдохнула я.

Капитан согласился. Стентос выкрикнул предложение о встрече, и Диркос ответил коротким просодом, что означает: «Согласны». Очень быстро они договорились обо всем, обменялись обещаниями. Капитан, вернувшись, разрешил воинам поесть, пока на завале расчищают проход.

Убрали камни, открыли одно из подземелий, ведущих к канувшему городу, и первыми туда спустились женщины, за ними последовали несгибаемые мальчишки Васко, которые, прыгая вниз, как всегда, награждали друг друга тумаками. Последними в подземелье исчезли Диркос и Зед — они что-то прокричали мне, но я не расслышала. Когда над их головами опустилась плита, закрывавшая вход, меня охватило отчаяние: теперь открыта дорога к моей гибели…

Стентос дал мне напиться и хотел, чтобы я поела, но у меня кусок не шел в горло. Капитан отдал приказ, и мы двинулись — Стентос с Леносом поддерживали меня. Где недавно был завал, валялись лишь обломки; преступление же, избежать которого, казалось, невозможно, не совершилось.

Стражники, окружавшие меня, тоже изменились: это уже не прежние закованные в железо мужчины, в чью обязанность в тот день входило вести осужденную к месту казни. Теперь кажется, что они — мои знакомые, да и они будто бы знают меня… И мне становится легко от их безразличного равнодушия, которое угрюмым грузом лежит на них…

С трудом осознаю, что мы добрались до какого-то затененного места: солнце перестало жечь лицо, посвежел воздух. Хотелось бы оставить открытыми глаза, но для этого надо слишком много сил. Меня уложили под каким-то деревом.

— Сначала отдохнем, Стентос, — доносится голос капитана, — потом открывайте пещеру.

— Нас никто не торопит… Не будем с этим спешить… Есть царь… и есть Гемон.

Шаги удаляются, а мне надо бы проснуться и понять, что происходит. Веки, наконец, подчинились мне. Капитан уже далеко, стражники отдыхают. Стентос и Ленос склонились надо мной, и я чувствую на себе их беспокойные взгляды.

— Воды… — прошу я, и это их обрадовало.

— Мы нашли родник, — говорит Стентос, — вода очень хорошая.

Они дали мне напиться, но еще больше хочется освежить веки, омыть потное лицо. Сделав это, я почувствовала себя несравненно лучше, села, ко мне вернулось понимание происходящего.

Все ждут одного человека, все думают о нем, это — Гемон. Уходя, его имя выкрикнули мне Диркос и Зед, тогда слово это — его имя — я и не смогла разобрать. Гемон, который идет освобождать меня. Они думают, что, если Гемон не опоздает, Креонт не сможет отказать сыну и помилует меня. Если успеет Гемон…

Потому Диркос и Зед перекрыли улицу — ни мальчишки Васко, ни женщины не надеялись на победу. Они просто хотели дождаться, пока прибудет Гемон. Да и стражники поэтому не торопятся. Стентос и Ленос не открывают пещеру, а капитан прогуливается в тени — все для того, чтобы подольше не отдавать приказ, который сделает Гемона врагом.

Все думают, что любовь Креонта к сыну так велика, что он не сможет не проявить своей милости. Лишь Исмена и я знаем, как глубоко оскорблен Креонт Моим упорством, что для него сама моя жизнь теперь непереносима. Если Креонт откажет Гемону в помиловании, Гемон сам освободит меня. А это значит — война. И будет война, страшная война между отцом и сыном после ужасной той войны — между братьями-врагами.

О ужас — снова война в Фивах!.. И на этот раз из-за меня!..

Подождав, пока уляжется волнение, я обратилась к Стентосу и Леносу:

— Если Гемон освободит меня, — сказала я, — начнется война. Креонт хочет моей гибели, и он никогда не уступит. Гемон не уступит тоже. Эта война между отцом и сыном, которая разделит Фивы на два лагеря, будет еще ожесточенней, чем война с Полиником… Гемон не должен освобождать меня…

Стентос сначала не понял, о чем я говорю, но постепенно смысл моих слов стал доходить до него… Но осознание происходящего идет у него медленно, так же медленно, как понимала это я.

— Но тогда… ты… — проговорил Стентос.

— Я осуждена, и приговор должны привести в исполнение. Гемон не должен освобождать меня. Никакой войны! Из-за меня — никакой войны!.. Я не хочу!..

Они удручены и смотрят на меня, не понимая, но потом и до них доходит, что я права… Неисправимо права!..

— Иди, Стентос, — продолжаю я. — Иди и скажи всем: пусть отодвинут камень от входа в пещеру и отведут туда меня. Торопитесь, пока нет Гемона.

Страдание было на лице Стентоса, неподдельное страдание, и Ленос испытывал мучение вместе с ним. Они знали, что я права, они не хотели моей смерти, но… возразить им было нечего. Вдвоем они отошли от меня, и я слышу, как Стентос громко и долго бранится. Назад же они ко мне не вернулись. Без сил рухнула я на землю.

— Они поняли? — спросила я, когда Стентос возвратился.

Он не ответил, разозлившись на меня. Только сначала побагровел, а потом неожиданно, в порыве, решившись, схватил молот, долото и приказал остальным:

— Эй, вы, не стойте там!.. За дело!..

Остановившись у скалы, Стентос с бешенством обрушил первые удары на вбитое в каменную стену долото. Удары молота следуют один за другим, становятся размеренными, и камень постепенно поддается — от него начинают отваливаться куски. Воины не спускают глаз со все расширяющейся черной дыры, и я тоже — сидя на земле, смотрю в темный провал, смотрю как завороженная.

Стентос приказал внести в пещеру факелы, воду, хлеб. Подошедший капитан заметил:

— Царь велел, чтобы в пещере было темно.

Молча все уставились на Стентоса, лицо которого ожесточилось: он не подчинится царскому приказу. Капитан недоумевал, понимая, что замышляет Стентос.

— Крысы!.. — крикнула я ему. — Они знают, что я боюсь крыс…

Капитан повернулся и ушел, чтобы ничего больше не видеть. Ленос со Стентосом помогли мне подняться — идти я могу, но страшно хромаю.

— Подумать только, — проговорила я, — столько исходила я по всей Греции, а заканчиваю свою жизнь хромой. Наверное, умирать мне не слишком хочется.

Сказала так — и успокоилась, собственное это наблюдение насмешило меня, и в пещеру мы вошли, смеясь… И те, кто шел следом — чтобы убрать внутри и установить факелы — тоже непонятно почему стали смеяться. С потолка пещеры спускались сталактиты, переливаясь в свете факелов, и это доставило мне удовольствие. «Как красиво, — вырвалось у меня. — А я так боялась темноты».

Смеемся снова, но в горле начинает першить от дымящихся факелов, и мы начинаем кашлять. Безумный этот смех распахнул передо мной иную сферу существования: я нахожусь уже не только в пещере, я еще и на Клиосовой горе, на берегу моря, в доме Диотимии. От них, от музыки К., от голоса, напоенного радостью бытия, чьи переливы пронизывают насквозь, меня отделяет только легкая завеса тьмы.

Появился капитан — с красным плащом, перекинутым через руку.

— Не надо здесь задерживаться, — проговорил он, — и не зажигайте много факелов: слишком узкое дымовое отверстие. Антигона может задохнуться…

Он расстелил красный плащ на выступе стены, куда Стентос уже положил Исменин шарф.

— Ложись, Антигона, и постарайся как можно меньше двигаться, так тебе будет легче дышать.