Клиос не шелохнулся, но его голос, преисполненный ярости, уже гремел, обступая меня, казалось, со всех сторон:

— Не нужно мне было никакой новой жизни. Я убил Алкиона, моего друга, спасаясь от огня, с тех пор жизнь перестала для меня что бы то ни было значить, как и все остальное. Я ожидал только ненависти и в конце концов побоища, когда меня загонят и прикончат, как дикого зверя.

Вот тогда-то я и увидел на дороге тебя, отважную и трясущуюся от страха, идущую вдогонку за безумным Эдипом. Я наблюдал за тобой весь день, я разглядывал тебя всю ночь. Так я узнал тебя, Антигона, и я захотел, чтобы ты принадлежала мне целиком, чтобы мы сражались вместе против всех до последнего дня. Ты не была красива в четырнадцать лет, но красивые женщины надоели мне — я столько уже брал и убивал их. Я полюбил тебя, тощую дылду с едва намечавшейся грудью. Да, тогда ты еще могла быть моей Антигоной. Ты тоже на это надеялась, потому что ты не вонзила в меня кинжал, когда хотела это сделать. И во время схватки тебе надо было только услышать, как кто-то шептал тебе: «Остановись. Давай уйдем вместе».

— Я слышала тебя, — воскликнула я в отчаянии, — это правда, но я слышала тебя только ушами. Разум мой застилала битва, я боялась, что ты убьешь меня. И что случилось бы тогда с Эдипом, останься он совсем один?

— В тот день, Антигона, ты навсегда предпочла мне Эдипа.

— Нет, Клиос, я ничего не предпочитала, я вообще не делаю предпочтений. Я любила вас обоих. Я была и не переставала быть твоей Антигоной, тебе это прекрасно известно.

Ответ его камнем лег на мой слух:

— Ты не была и никогда больше не будешь той Антигоной, которую я хотел.

Только бы не заплакать, но и промолчать нельзя:

— Да, я не была той Антигоной, которую ты хотел взять силой, чтобы убить потом нас двоих, меня и Эдипа.

— Было небезопасно, — прозвучал в ответ голос Клиоса, который, казалось, был погружен в тягостные раздумья и не слышал, что я сказала, — позволить божеству увести меня дальше, чем я того хотел. Так уже случилось однажды, когда, чтобы спасти меня из огня, боги бросили меня на Алкиона. Но нужно было пойти на этот риск и познать ту пылкую любовь, что была нам обещана.

Эти слова врезались мне в плоть, достигли той незатянувшейся раны ужаса, что я оказалась неспособна дать Клиосу все. Но я, столь жестоко отмеченная преступлением, которое тогда как раз пало на головы моих родителей, почти уничтоженная им, я не могла следовать за Клиосом по пути крови и убийства, который он считал тогда своим. Я действительно не могла преподнести ему тот дар, которого он от меня ждал, я не могла совершить тот слепой прыжок в преступление, которого требовало от меня его безумие.

Ио не слышала дикого призыва Клиоса-убийцы: «Вместе со мной, одни против всех!» Когда она узнала Клипса, он уже освободился от своего убийственного помрачения, она не должна была услышать этот бессмысленный зов, она не должна была ему отказать.

Передо мной тоже открылись ночные глубины памяти, я опустилась в самые темные ее лабиринты. Я почувствовала на себе Клиосов взгляд, но закрыла глаза. Молчание между нами, наверное, смягчилось, и я услышала, как говорю ему:

— Я не могла, Клиос, стать для тебя всем в твоей тогдашней жизни. Я не была, я не хотела быть против всех. Я не могла бросить Эдипа. Я была сама собой, и я имела… у меня должно хватить сил думать, что я имела на это право.

Слова эти упали между нами, и слух мой наполнил грохот, с которым они раскатились в разные стороны. Уж не разобьют ли они все, что у нас было?

— Ты имела на это право, — прервал наконец молчание Клиос, — но из-за этого права мы не смогли пережить безграничную любовь. Ту любовь, которую ты узнала лишь по моим ударам, по моему желанию убивать и по моему взгляду, от которого ты не могла отвести свой. Я тогда, после гибели Алкиона, был невменяем. Если я смог пережить его, то только благодаря песням, которые он пел, он позволил мне надеяться на твое существование. Это тебя я искал во время моего безумного блуждания по Греции.

Снова воцарилось молчание, и мы вновь переживали то неповторимое и несостоявшееся, что было в нашем с ним прошлом. Клиос подошел ко мне, и, когда он нежно положил на мое плечо свою руку, я вместе с ним вернулась в настоящее. Он усадил меня рядом с собой на ствол поваленного дерева; сначала мы молчали и, кроме этого молчания, нам было ничего не нужно, потом Клиос произнес;

— Я знаю, Антигона, что ты уже не та, ты уже не сможешь пропасть со мной в преступлении. И я теперь тот, кого ты изменила, кого ты, шаг за шагом, вернула к жизни. К счастливой жизни, но в ней — и Ио это известно — одна часть меня чувствует себя узницей. На дороге ты стала Антигоной Клиоса и Эдипа, которые расставались с преступлением. Теперь ты, вопреки себе самой, Антигона всей Греции, я должен делить тебя со всеми, но я не хочу ни с кем делиться. В конце концов тебе нужно это узнать. И я должен у тебя спросить, почему ты предпочла во мне спутника Эдипа, живописца, тому, для кого не существовало границ, предпочла цивилизованность той великой дикости, которая визжала во мне и только и делала, что отбивалась?

Вопрос этот всколыхнул во мне ту же дикость, что жила и в моей натуре, и я, как и он, не хотела, чтобы она умирала.

— Я ничего в тебе не выбирала, Клиос, ничего ничему не предпочитала, я любила тебя всего, таким, каким ты был. Но уйти с тобой, пережить ту безграничную любовь, о которой ты говоришь, значило бы бросить Эдипа. Сделать так, как будто его не существует, как Лай, когда захотел убить его из-за Оракула. Как Фивы и Креонт, когда они изгнали Эдипа из города, как мои братья, когда они позволили совершиться этой несправедливости. Я не согласилась бы его бросить. Вы оба были преступниками, от которых все отступились, я была молодой дурочкой, обманутой дворцовой жизнью, я ничего не понимала, но, что и преступники имеют право на любовь, я знала точно. Вот я вам и дала свою любовь — сколько смогла. Отдай я тебе все, Клиос, Эдип бы уже ни на что не имел права, а это было бы еще большим преступлением, чем те, что совершили вы.

Взгляды наши встретились, и по Клиосовым глазам я увидела, что он понял меня: в это мгновение мы разделили нашу непокорность, и теперь дикая часть его и моей натуры пели невозможную, неутешную славу тому, от чего мы отказались. Счастье и несчастье слились в бушующем единстве, сменяя друг друга, мы разделили с ним все, достигли блистающей вершины, и не скоро — постепенно — вернулась к нам способность говорить.

— Когда я покинул вас с Эдипом, мне нужно было самому научиться быть себе поводырем, и сегодня…

— Сегодня, Клиос, покину тебя я и одна вернусь в Фивы.

— Из-за преступлений, которые собираются совершить твои братья?

— Преступления эти еще не совершены.

— Будут, Антигона, и самое плохое — что ты это знаешь. Ты возвращаешься в Фивы, как будто подчиняешься какому-то приказу.

— Нет никакого приказа, Клиос, есть любовь и сострадание к Фивам и к моим братьям — этому я и должна подчиниться.

— Что это значит — подчиниться? — проворчал Клиос. — Чему подчиниться?

Я удивилась, что он не понимает того, что совершенно очевидно, особенно у него в горах.

— Подчиниться — как росток, который выходит из земли, как ручей, который течет.

— Это не для меня, Антигона, — возмутился Клиос, — я не такой, как ты, я не растение, которое, как ему положено, тянется к солнцу, я, как и твои братья, похож на бешеный поток.

Он и вправду временами напоминал моих братьев, и я потонула в воспоминаниях.

— Когда я была маленькой, — проговорила я, — а Этеокл и Полиник дрались, они в слезах прибегали ко мне. Их печалило, что им приходилось драться, тогда как они так любят друг друга. Я прижимала их к себе своими ручонками, я целовала их злые руки, я успокаивала их ничего не значащими словами. Они вставали и неожиданно уходили, чтобы вернуться к своим играм, а я, довольная, следила за ними издалека. Вот эта-то маленькая девочка, которая непонятна себе самой, и зовет меня в Фивы, но она, Клиос, не обманывает тебя. Голосок у нее слабый, но настойчивый, и я должна подчиниться ему.