Иокаста покраснела и в конце концов произнесла: «Я люблю их обоих, но второго я кормить не могу. Полиник так громко зовет меня, что я не хочу, чтобы он с кем бы то ни было делился».

«Тогда не корми ни того, ни другого, — ответила Эйдоксия, — иначе Этеокл будет плохо расти. Впрочем, так будет лучше и для твоих грудей, которыми ты так гордишься».

Иокаста много плакала, но Эдип ничего не узнал, потому что в это время он, понукаемый нашей матерью, начал расширять и возводить крепостные стены.

Я замолчала, ты глубоко вздохнула, Антигона, и спросила: «А дальше?» — как спрашивала всегда, когда мы были маленькими, а Иокаста или Эдип рассказывали нам всякие истории. Ты не могла взглянуть на меня: барельеф, который ты неторопливо вытесываешь из дерева, занимает все твое внимание, а твоя воля подчиняется настоятельной необходимости держать собственные глаза сухими. Ты спросила «а дальше?» таким тоненьким девчоночьим голоском, что доставила мне большое удовольствие.

И тогда, продолжала я, Эйдоксия сказала, что произошло то, что должно было произойти. Раз Иокасте пришлось перестать кормить Полиника грудью, она стала больше ласкать его, греть в лучах собственного сияния, осыпать ласковыми именами, петь ему песенки, которые он обожал. Она не отказывала в них и Этеоклу, но ему мало что доставалось — всегда после брата, всегда в его тени. Гайя в конце концов возмутилась и страстно полюбила Этеокла. Она тоже была красива, эта Гайя, дочь Эйдоксии, и она придумывала для ребенка игры, давала ему нежные и забавные прозвища. Этеокл был счастлив, но прекрасно знал, что произносили эти имена не царские уста.

Когда близнецы подросли и начали драться, Полиник всегда провоцировал брата, и он же, вскормленный солнечным молоком, постоянно одерживал верх. Это очень мучило Гайю, и Эйдоксия вынуждена была предупредить ее: «Не привязывайся к нему слишком, Гайя, это не твой ребенок».

«Так нужно, — ответила она, — и он должен стать моим, иначе у него ничего не будет, потому что он вечно будет в тени Полиника. А отец его, царь, который столько времени проводит в суде, верша, как ему кажется, правосудие, ничего не замечает. Царица настолько зачаровала его, что он даже не замечает чудовищной несправедливости, от которой на его глазах страдает сын».

«К счастью, — добавила Эйдоксия, — появились вы — ты, Исмена, которая хотела всем нравиться, и Антигона, которая умела сдерживать своих братьев и никогда их не боялась. Теперь не только Полиник купался в лучах материнского сияния, а царь, видя, что сыновья его выросли, стал заниматься ими чаще, и это позволило Этеоклу занять полагающееся место».

Я замолчала, не желая продолжать, но твои руки, Антигона, по-прежнему неторопливо обрабатывают поверхность дерева, не останавливаются, и снова звучит тот же тоненький голосок: «А дальше?»

Я вздохнула — ты заставляла меня говорить, но я знала, что иначе ты не можешь.

Ну, так вот, тебе прекрасно известно, что они дрались. Я имею право не говорить об этом — я была самая маленькая, и мне бывало страшнее всех.

Руки твои неустанно двигаются, слезы не должны наворачиваться тебе на глаза, и я знаю, что мне не отказать тебе, когда раздастся детский голосок: «Раз начала, рассказывай и это». Я ненавижу тебя и отвечаю: «Не могу!» Потом вроде я выкрикнула: «Хорошо, расскажу!»

Я стараюсь следить за своим голосом: он должен оставаться холодным и почти безразличным, и, раз тебе хочется, я рассказываю.

Как только родителей не оказывалось поблизости, Полиник начинал провоцировать брата, и тут же вспыхивала драка. Этеокл знал, что ему не победить, и потому старался затянуть потасовку, сделать ее более жестокой, чтобы Полинику тоже было больно. Дрались они всюду, где могли: в зале, на лестницах, в термах — чуть ли не в наших комнатах. Но Полиник никогда не затевал драки, если вокруг не было зрителей, которые могли стать свидетелями его победы, и для этого из всех обитателей дворца он чаще всего выбирал нас. С каждым годом стычки братьев становились все ожесточеннее, они оскорбляли друг друга, кричали среди схватки, наводившей на нас ужас. Их безжалостность настолько страшила нас, что, прекрасно умея драться, а в особенности это умела ты, большая сестра, мы вновь становились теми, кого они противно называли малявками. Со стыдом понимали мы тогда, что мы не такие, как они, что в нас живет теплая, приятная нежность, которая имеет совсем другое происхождение, чем их грубость; это из-за нее, когда на кого-нибудь из близнецов слишком сильно сыпались удары, мы начинали реветь, тщетно стараясь скрыть от обоих братьев наши слезы.

Кончались драки всегда одинаково: Полиник прижимал Этеокла к земле, а сам хохотал. После этого он слегка ударял его по члену, чтобы напомнить, что могло быть и хуже. А если драка была уж слишком жестокой и бесстыдной, Полиник — в ту минуту, когда окончательно лишал брата возможности шевельнуться, — еще и кусал его за нос. Для Этеокла это было знаком полнейшего поражения, и, пока его брат, смеясь, вставал на ноги, вслед ему неслось: «Наступит день, когда я отомщу тебе!»

И такой день наступил — ты его помнишь, как и я, и нет необходимости тебе о нем рассказывать.

Ты в этот момент с редкостным терпением обрабатывала поверхность дерева, будто и не слышала, что я говорю. Тем не менее до меня донесся твой голосок, так напоминающий тот, что звучал в детстве, и ты потребовала: «Нет, мне нужно, чтобы ты об этом рассказала. Для меня одной, твоими словами».

«Однажды, когда мы играли вчетвером, — снова заговорила я, раз так надо, — Полиник неожиданно обрушился на брата с кулаками и, сбив его с ног, повалил на землю. С обычной своей ловкостью Этеокл вскочил, но после падения он еще плохо соображал. Чувствуя, что теперь он защищаться не может, он стал пятиться и, наткнувшись на груду булыжника, схватил камень и запустил Полинику в голову. Маневр Этеокла был так стремителен, что застал Полиника врасплох, — тот не успел присесть, посторониться, камень угодил ему прямо в лоб, и он рухнул на землю.

Испугавшись, что он наделал, — Этеокл решил, что убил брата, — он, рыдая, бросился к Полинику. Я тоже ревела. Ты единственная, Антигона, сохраняла хладнокровие. Ты заставила меня подержать голову Полиника, а сама стерла кровь с его лица. Ты подозвала Этеокла и попросила помочь поднять Полиника, потому что он уже мог открыть глаза. Еще неуверенно держась на ногах, Полиник тем не менее заорал: „Этеокл хотел убить меня… Но ему недостало сил…“ — и кровь из раны на лбу текла по его щекам.

„Это неправда, — возразила ты, — ты начал первым, как всегда“.

Мы еще приводили Полиника в порядок, когда, предупрежденная служанками, прибежала обезумевшая Иокаста. При виде крови на лице Полиника она вскрикнула и, рыдая, бросилась к нему. Она прижала его к себе и долго не выпускала из своих объятий. Полиник был очень доволен: он снова в центре мира, источающем сияние, а его брат рыдает, мучимый угрызениями совести. Оставив мать заниматься Полиником, ты подозвала меня, и мы попытались успокоить Этеокла. Мы обнимали его, говорили, что начал не он. Выкричавшись от страха и гнева, Иокаста поняла, что виноват был не только Этеокл. Она подозвала его, и все помирились.

Вот такими были наши братья, такими они и остались — по правде говоря, они и не выросли. Вот такой была ты, Антигона, всегда готовая утешить слабого. Но все-таки сила тебе нравилась, не правда ли? Победная и хохочущая Полиникова сила?»

Ты вздохнула: «Мне она нравится и сейчас». Потом снова прозвучало настойчивое: «Дальше!» — и ты посмотрела на свои неустанно движущиеся руки, как будто это были не твои руки, а кого-то другого.

Я пересела, и мне стали видны твои глаза — благодаря мне ты не плачешь, но в них, кажется, появился страх: ты побаиваешься того, что начало проступать под твоими пальцами.

Тогда я решилась:

Жестокость, с которой дрались близнецы, и их все возрастающая сила напугали родителей. Их очень удивило твое дикое упрямство, с которым ты защищала Этеокла, а твоя любовь к Полинику была ведь им известна, особенно когда в присутствии Иокасты ты бросила в лицо Эдипу: «На месте Этеокла я сделала бы то же самое!»