— Ну, сдать девочку в Дом ребёнка, — терпеливо сказал доктор, потирая виски.

— Ты… — Полторадядько задохнулся, — ты предлагаешь мне отказаться от моего ребёнка?

— Именно, — вздохнул доктор. — Поверьте…

— Да я, я тебя! — Полторадядько полез в кобуру. Но на счастье доктора Полторадядько был в гражданке и кобуры вкупе с пистолетом при нём не было.

— Успокойтесь, папаша, — хладнокровно осадил его врач. За свою многолетнюю практику он и не такого навидался. — Если не будете сдавать, завтра выпишем. Кроме основного диагноза, девочка здорова.

— Она будет здорова! Я найду других врачей! — в запале пообещал Полторадядько скорее самому себе, чем этому грёбаному доктору.

С появлением Милы в их с Наташкой доме поселились счастье, беда и надежда. Наташка была умницей, хотя врачи предупреждали, что и умственное развитие детей с таким диагнозом останавливается к двенадцати–тринадцати годам.

— Значит, она должна закончить школу до тринадцати, — решил Полторадядько. И учителя ходили к ним домой, когда Мила простужалась.

Наташке, чтобы развеселиться, уже нужно было выпить не две, а три бутылки пива.

Всё, что удавалось заработать, шло на лечение. Кого только они не перепробовали: и знахари, и новые отечественные методики. Болезнь сопротивлялась. В десять лет Мила перешла с костылей на инвалидную коляску. А Наташка перешла на портвейн…

— А что наши врачи говорят? — задал Гоша глуповатый вопрос, но он, баловень судьбы, пожалуй, впервые в жизни вот так, лицом к лицу, столкнулся с настоящей бедой. Они уже катили в сторону поликлиники и разговаривали с Полторадядькой — вот удивительно! — как старые друзья.

— Наши? — Полторадядько, презрительно сощурившись, посмотрел на здание поликлиники. — Здесь могут только физиотерапию, мать их! Вот в Израиле, я узнал, лечат. Ну, не в полном объёме, но до нормально уровня. Чтобы хотя бы ходить, а не в коляске. И чтобы говорить.

Мила заволновалась и что–то сказала.

— Говорит, в Израиль лечиться поедет, — пояснил Полторадядько. — Поедем, обязательно, дочка, — успокоил он девочку. — Вот только дороговато, коплю, да пока никак… Ладно, Сидоров, бывай!

Полторадядько протянул Гоше руку. Это была рука друга. Все их прежние стычки, вся их подковёрная война казалась полной фигнёй рядом с этой синеглазой девочкой. Теперь Гоша совсем по–иному воспринимал и все те лужниковские байки, которые ходили о скупости и алчности старшего сержанта. О своём несчастье старший сержант Полторадядько, видимо, не распространялся. Да и кого, на самом деле, волнует чужое горе?

— Слушай, сержант! — внезапно осенило Гошу. — У меня ж газета есть. Давай на твою дочку счёт откроем.

— Какой счёт? — не понял Полторадядько.

— Ну, благотворительный счёт. Дадим объявление: Миле Полторадядько, двенадцати лет…

— Одиннадцать с половиной, — машинально поправил обалдевший Полторадядько.

— Ну да, — согласился Гоша, — требуется срочная операция стоимостью… Сколько стоит операция?

— Штук десять, ну и переезд, содержание… Потом лечение — это уже дороже, — прикинул Полторадядько.

— Ясно. Приходи сегодня ко мне в офис. В гостиницу «Арена», шестой этаж. Принеси фото девочки, ну и… выписку из истории болезни, диагноз там. Как раз в свежий номер «Вестника» усеем дать. Откроем счет. В конце концов, в стране не одни жлобы живут…

— Принесу, что ж не принести… — пожал плечами Полторадядько: похоже он не слишком–то верил в эту затею. Но кто его знает? — Слушай, — решил он перевести разговор на другую тему, — а что ты совсем в Луже не появляешься?

— Да так, всё больше другие дела заморачивают. Как там у вас?

— Да нормально, как всегда. Вот только… мальчишку этого… как его? Красную шапку, знаешь, зарезали? Ещё весной.

— Кто? — выдохнул Гоша.

— Да местные мелкие отморозки. За долги какие–то… Какие у него могли быть долги? — Полторадядько махнул рукой и покатил коляску с Милой ко входу в поликлинику.

Гоша, глядя им вслед, всё же достал сигарету и закурил.

Что? Как? Почему? Он не только не знал ответов, но даже не знал, о чём, собственно, себя спрашивает. До сих пор он жил в каком–то чрезвычайно чистеньком, почти стерильном мире. Там всё было красиво и немного прикольно, несмотря даже на некоторые периодические обломы. Сегодня же он прямо нутром почувствовал, что есть ещё другой, параллельный мир, с которым он прежде практически не пересекался. В том мире болели дети и не было денег на их лечение, там могли убить ни за что ни про что. Тоже мне, Робин Гуд хренов! Надо было Антошку к делу какому–нибудь пристроить. А он ведь просто забыл про него, напрочь забыл! Идиот!

Голова от глубокой затяжки немного закружилась, и Гоша, прикрыв ладонью глаза, прямо как наяву увидел перед собой глаза Красной Шапки. Тот смотрел на него, не мигая, но взгляд его с каждым мгновением удалялся, пока совсем не растаял в зеленовато–серой дымке. На этом сером фоне вдруг, как на полароидном фото проявились голубые глаза Милы в обрамлении бледного личика и рыжих волос…

Бросив так и недокуренную сигарету, Гоша быстрым шагом поспешил в сторону Комсомольского. Он знал, что должен сделать для этой девочки. Хотя бы ради Антошки, которому помочь не сможет уже никогда.

На сердце у Кати Чайкиной было неспокойно. Даже здесь, на природе, она думала бесконечные свои думы. Она сидела на брёвнышке в Битцевском лесопарке, подставив лицо ласковым лучам последнего летнего солнца. Рядом, готовно отвечая солнцу металлическими бликами, лежал велосипед.

Две думы омрачали Катино хорошенькое личико, под маской которого скрывался мужественный лик бизнес–леди.

Одна боль, что всегда была с собой — это муж, упрямо не желавший хотя бы шевельнуться в сторону желанной славы. За восемь месяцев их совместной жизни долгожданный роман «Бабочка из Чжан — Чжоу» изменился лишь на одно–единственное слово, да и то в названии. Теперь бессмертное творение Воксо Ко называлось «Бабочка из Поднебесной». Сам же Воксо Ко, он же Игорь Скоков, он же муж (объелся груш) Кати Чайкиной весьма прочно поселился в сети. Во всемирной паутине Интернета. Не иначе, вообразил себя мужиком–пауком, дабы лучше, с точки зрения потребителя, изучить психологию бабочек и прочих невинных букашек. Эта дума была практически вечной, а вот вторая…

Это и в самом деле могло стать проблемой. Катя и женской своей интуицией, и трезвым рассудком коммерсанта чувствовала, что с кредитами они могут ой–ёй–ёй как пролететь. Не хуже злополучной фанеры над Парижем. Она настаивала, что кредит на армейский заказ надо брать рублёвый, но Лёвка её просто перекричал:

— Ты знаешь, Кэт, какие они проценты ломят? Мы пока расплатимся — поседеем!

— А если доллар хрюкнется? — не сдавалась Катя.

— Никуда он не денется, у нас вся экономика на Господине Долларе держится! — ржал как конь Лёвка. — Зато процентик–то божеский!

В общем, перекричал её Лёвка. Может, он и был прав — Катя вечно перестраховывалась, предпочитая получить пусть меньшую, зато надёжную прибыль. А Лёвка был авантюрист по жизни. Да, впрочем, и Гоша с Нуром тоже. Именно поэтому решили всё же кредит брать в условных единицах. Может, они и правы. Скоро уже деньги от генерала придут, надо будет их быстро корвертнуть, а там… Надо что–нибудь классное придумать. Может, в кругосветное? Но на кого тогда шапки оставить? Разве что на Воксо Ко? Катя засмеялась, представив Игоря в его очках с толстенными стёклами и манерами интеллигента в семнадцатом колене за бухгалтерскими книгами в «Царь — Шапке». Да от такой перспективки он уйдёт в Интернет уже навсегда и на за какие коврижки не вернётся!

Условные единицы, условный муж, — вздохнула Катя. Всё в этом мире было условно. Кроме, разве что этого классного поля, на краю которого она сейчас сидела. Кроме птичьего гомона и далёкого ржания лошадей. Там, на краю Битцы, жили настоящие лошади. Катя, купив велосипед в начале лета, старалась каждый свободный день приехать к лошадкам с рюкзачком мягкого хлеба и сахара–рафинада. Кстати, велосипеда она купила два — для себя и мужа. Игорь съездил с ней на прогулку только один раз, а после три дня ныл, что у него болит всё тело. Ну вот, о чём бы не думала, всё время возвращается к одному и тому же. Прямо замкнутый круг!