— А что у вас случилось с ногой?

— Вывих. Врач предложил мне новое изобретение — гипсовый сапог. Обещал, что смогу передвигаться, я ведь все-таки хотел присутствовать на дуэли. Но в первые два дня ходить не смог. А вот сегодня сносно. Князь прекрасный стрелок. Но он не успел сделать выстрел. Если бы не вывих, я бы не допустил всего этого.

— Но что бы вы сделали, окажись там во время дуэли?

— Не знаю… Право, не знаю… Видите ли, господин Бакунин, я последние годы жил делами и жизнью князя. Причина в том, что моя собственная жизнь потеряла смысл и превратилась в какую-то пустоту.

— Как так?

— Честно говоря, не знаю. Не нахожу объяснения. И дела князя, его хлопоты о будущем России, ранее не занимавшие меня и вызывавшие улыбку, как-то избавляли меня от бессмысленности и пустоты. И я во всем помогал князю… И в первую очередь чувствовал какую-то обязанность защищать его. Я ведь знал и понимал, что его ждет участь Столыпина. Я должен был присутствовать на дуэли…

— Вы корите себя за то, что не смогли тогда поехать с князем?

— Вам покажется странным — в связи с тем, что я только что сказал, но нет.

— В самом деле странно.

— Видите ли, господин Бакунин, когда это все случилось, я вдруг почувствовал какое-то безразличие.

— Безразличие?

— Да, именно безразличие. Со мной это бывало в годы юности. Мы ведь дружны с князем с юношеских лет. Князь во многом был наивен. Он всегда следовал каким-то правилам. Правилам приличия, например. И, помнится, иногда мне это начинало казаться такой условностью, даже глупостью, Меня охватывало какое-то безразличие… Я как-то уединялся, отгораживался от той жизни, которой мы жили… Помню, бывали именно такие случаи. И вот теперь нечто подобное. Я как-то не огорчен смертью князя. Огорчен, что не смог поехать с ним, — да, огорчен. А вот то, что он погиб, мне как-то… Ну, убили Столыпина. Ну, убили Голицына. Маленькая пулька остановила еще одного великого человека. Почти как маленький комар — Александра Македонского. Ну и что?

Я тут же вспомнил слова дядюшки о маленьком комарике, посланном судьбой Александру Македонскому. Видимо, и Кондауров и Петр Петрович имели одинаковый взгляд на вещи.

— Вы склонны к философичности[38], — сделал вывод Бакунин. — А скажите, Григорий Васильевич… Вот ежели б вы все-таки поехали тогда на дуэль… Ну, предположим, не поскользнулись бы на этих ступеньках… Вот выстрел Толзеева… Князь упал… Все подбежали… Увидели, что князь убит двумя пулями… Ну, и что бы вы предприняли?

Кондауров на секунду задумался, лицо его стало жестким — он, казалось, представил себя на месте дуэли и словно вжился в ситуацию.

— Я бы взял револьвер князя, да и револьвер Толзеева и изрешетил бы склон, покрытый лесом, по направлению, откуда мог быть произведен второй выстрел.

— Говорят, второго выстрела никто не слышал.

— Это не меняет сути дела. Слышали его или нет, но раз была пуля, был и выстрел.

— Скажите, а нельзя предположить, что те люди или тот человек, не зная места дуэли, просто проследили за князем и за Толзеевым?

Кондауров задумался.

— Не исключено.

— Толзеев тоже не знал о месте дуэли?

— Нет.

— А секунданты?

— Графу Уварову я назвал место — Касьянов луг. Но указать место должен был Иконников.

— А граф Уваров мог сказать об этом — то есть назвать Касьянов луг секундантам Толзеева?

— Возможно. Но ведь его можно спросить об этом. Он педант и расскажет все подробности.

— Да, я читал его показания. И еще поговорю с ним.

— Вы думаете, что Толзеев связан с террористами?

— В наше время этого нельзя исключить. Ведь Толзеев практически не умел стрелять. Зная его беспринципность, можно предположить, что он мог попросить кого-либо подстраховать его.

— Толзеев законченный подлец и негодяй. Но не до такой же степени… Хотя…

Кондауров поднялся с кресла и, довольно легко переставляя ногу в гипсовом сапоге, отошел кокну. Когда он повернулся к нам, лицо его изменилось. Казалось, он едва сдерживает гнев. Кондауров вернулся к креслу, сел и придал лицу прежнее спокойное выражение.

— Я подумаю об этом, — сказал он.

— Григорий Васильевич, а вы не могли бы пролить свет на сегодняшнее происшествие?

— Что вы имеете в виду?

— Ночное посещение кабинета князя.

— Ума не приложу.

— Княгиня сказала нам, что в сейфе хранились секретные документы…

— Ну, не сказать, чтобы очень секретные… Хотя, конечно, секретные. Но из сейфа ничего не пропало.

— А что это за документы?

— Ну, я, право, не знаю, могу ли я… То есть…

— Видите ли, мы все считаем, что князя убили террористы… А ведь, возможно, к смерти князя причастна, скажем, германская разведка.

— Да уж скорее французская.

— Каким образом?

— Князь, встав, так сказать, у державного руля, получил войну в наследство. Как и Столыпин, он был против участия в войне. В лице князя немцы всегда могли найти союзника. И вряд ли бы они стали убивать его.

— Смерть князя совпала с наступлением наших войск в Пруссии.

— Насколько я знаю, князь был против этого наступления. Спасение Парижа его не интересовало. Князь был во многом наивным, но последние десять лет он очень изменился. Постарел, стал расчетлив и даже как-то озлоблен. Французов недолюбливал. А когда началась война, он много сделал, чтобы привести Россию в состояние боеготовности. Но очень часто повторял, что с немцами всегда можно договориться. И еще говорил: «Лучше хороший сосед, чем хороший союзник». Думаю, во Франции знали о его взглядах и симпатиях. Смерть Столыпина очень повлияла на него. Я бы даже сказал, что он стал циничен. Помню, когда война все-таки была объявлена и как-то зашел разговор, что у России хватит хлеба прокормить себя и союзников, князь добавил, что у России хватило бы хлеба накормить и союзников и Германию, пусть бы они только исправно воевали между собой и не трогали бы Россию.

— И все-таки, Григорий Васильевич, что за документы лежали в сейфе? Кого они могли заинтересовать? Причем очевидно, ночной гость осмотрел их — замок сейфа несложен. Осмотрел, но, как вы говорите, не похитил их.

— Да, документы я отправил Государю, как это и должен был сделать князь, останься он жив. Я не могу рассказать, что это были за документы. Не хочу быть источником информации. Это были бумаги не первостепенной важности. Экономического, скажем так, порядка. И если ночной гость был агентом немецкой разведки или любой другой разведки, скажем французской, эти бумаги могли просто не заинтересовать его.

— Возможно, — согласился Бакунин.

— Многое из того, что делал князь, имело отношение к экономике. Как государственный деятель он соединял в себе оба направления, которые определили Витте и Столыпин. Для России это, по-видимому, были верные направления. Хотя, признаюсь вам, господин Бакунин, меня это почти не интересует. Со смертью князя в особенности.

— Очень жаль, Григорий Васильевич. Вы достойный, умный человек. Россия нуждается в таких людях.

— А я уже ни в чем не нуждаюсь, господин Бакунин. Хотя всегда готов помочь вам. Вы симпатичный человек. А ваша книга симпатична вдвойне.

— Польщен. Польщен, — сказал Бакунин, но, как мне показалось, неискренне. — Разрешите откланяться, — Бакунин встал со стула, и я поднялся следом за ним.

— До свидания, Григорий Васильевич, — попрощался Бакунин. — Разговор с вами будит мысль.

— Рождаются умозаключения? — опять с оттенком насмешки спросил Кондауров.

— Умозаключений пока сделать, к сожалению, не могу, но общая картина становится как-то яснее.

— До свидания, — сказал и я.

— До свидания, князь. Желаю вам успехов в создании романов в духе Конан Дойла. С интересом прочту, если воплотите свои намерения.

— Постараемся, Григорий Васильевич, постараемся, — ответил за меня Бакунин, и мы вышли из гостиной.

В прихожей у вешалки нас уже ожидал гигант-слуга. Он подал одежду и шляпы, и мы вышли на улицу.