— Я встретился с Мэттью в забегаловке в Питтсбурге, это было на прошлой неделе. Он говорил, что собирается навестить тебя, — сказал Бен.

— Он собирался навестить свою мать, а не меня. — Я потянулась за единственным стулом, стоявшим у стены, — железным, с зеленым сиденьем, который, наверное, принесли из кухни, — и с облегчением опустилась на него.

— А как насчет тебя? Где ты, черт возьми, пропадаешь?

Бен сказал, что провел последний месяц в отпуске, выращивая овощи в монастыре штата Виргиния.

— Молился? — спросила я.

— Монахи молились. А я наслаждался тишиной.

— Почему ты туда уехал? — спросила я, зевая.

— Я нуждался в перерыве. Я был слишком напряжен, когда уезжал. Не мог спать, не мог есть. Стоило мне закрыть глаза, и я видел мятые газеты.

— Что это значит? — спросила я, потирая висок.

— Не знаю, что это значит. Просто так было. В моем воображении, в моей голове… От этих истрепанных газет я буквально задыхался. Наверное, все дело в той белиберде, о которой сообщала в ежедневных новостях Алисия. Я закрывал глаза и видел свои руки, пытающиеся разгладить эти газеты, но они были слишком мятые. И единственное, что я мог сделать, чтобы заснуть, — это представить себе холодный гладкий камень в моей голове. Но с тех пор как уехала Алисия, мне стало слишком сложно представлять себе этот камень. Я видел только собственные руки, которые снова и снова разглаживали эти проклятые газеты, и задыхался. Жуткий способ пытаться заснуть.

Я закрыла глаза, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

— Когда это началось?

— Прошлой весной. После смерти мамы. И стало хуже, когда застрелили дядю Алисии и она уехала. Мне было жаль его, но в то же время все равно. Я был настолько взвинченным… А она стала совсем другой после смерти дяди. Она постоянно отталкивала меня, пока я не начал чувствовать себя тунцом.

— Тунцом? — спросила я, пытаясь избавиться от определенно рыбного привкуса в глубине глотки.

Бен напомнил мне свою теорию о тунце, которую он выдвинул в старшей школе. В места, где запрещено есть — библиотеки, классные комнаты, — учащиеся могли пройти с бубликами, крендельками (если они медленно жуют) и даже с сэндвичами. Почти все сэндвичи можно было пронести с собой, кроме сэндвичей с тунцом. Тунец не мог пройти незамеченным. Даже люди, которые обычно садятся на задние ряды и предпочитают рассказывать там анекдоты, обязательно встанут, сморщив нос, и поинтересуются: «Это что, тунец?» То же самое можно услышать и в обеденном зале, если кто-то оказался не в настроении. Тунец везде не при делах. И тунца тебе будут вспоминать еще долго, при каждом удобном случае.

— Ну как она могла заставить своего парня чувствовать себя тунцом? — спросила я. — Алисия же твоя невеста, а не развлечение на одну ночь.

— Моя невеста? — переспросил Бен. — Мы с ней не виделись в течение четырех недель.

Я не знала, что ответить на этот вопрос, и просто посоветовала поговорить с Алисией.

— Она остановилась у своей тети и кузины, — сообщила я. — Теперь у нее есть телефонный номер.

— Она знает, как со мной связаться, — угрюмо произнес Бен.

— Ты был в монастыре полтора месяца, — напомнила я.

— Она все еще носит кольцо? — спросил брат.

— Не носит. И мы должны вернуть его.

— Мы? — повторил Бен.

— Это мамино кольцо.

— Маме оно больше не нужно, Холли, — холодно заявил Бен. — Это мое кольцо. Это моя жизнь. Это моя проблема.

— Бен… — начала я, но осеклась. Мне хотелось рассказать ему обо всем: о мамином романе с Саймоном Бергом, о том, как она забыла нас и отказывалась возвращаться домой. Но я не могла. Если кольцо — это его проблема, то письмо, наверное, — моя.

— Мне нужно идти. У меня есть… проблема, требующая решения.

— Ты уверена, что у тебя все в порядке?

— Когда это я говорила, что у меня все в порядке? — спросила я.

Мы с Беном договорились созвониться позже, и я, повесив трубку, зигзагами направилась в свою комнату. Проходя мимо двери Эда, я подумала, спит ли он там? И что же все-таки произошло прошлой ночью? Мы ведь почти разделись в коридоре, почему он вдруг остановился?

Я не могла оставаться в общежитии, пытаясь собрать воедино обрывки воспоминаний. Поэтому я приняла душ, натянула больничную униформу и выпила бутылку воды, после чего выскользнула из общежития и направилась к госпиталю. Проскочив через боковой вход, я зашла внутрь через «Соловьиное крыло».

— Как он? — спросила я у медсестры за конторкой.

Сестра Рене подняла глаза от карты, которую заполняла, и сфокусировала глаза на мне.

— Все еще с нами, — сказала она.

— А его семья?

— Они отправились обедать. Извините за такие слова, но вы выглядите отвратительно, доктор Кэмпбелл, — добавила она. — С вами все в порядке?

— В порядке, — ответила я, направляясь в палату мистера Бодли.

Пациент выглядел так же, как и вчера. Он лежал на спине, рот приоткрыт, глаза неподвижно смотрят в потолок… Или он уже покинул свое тело и теперь смотрит на себя со стороны и сверху — смотрит на нас обоих? Хочет ли он, чтобы я помогла ему поскорее умереть? Я подняла безвольную руку и сжала ее, но его мускулы не двигались, кроме, конечно, сердца и диафрагмы, которые продолжали сокращаться. По крайней мере, ему удобно.

— Простите, мистер Бодли, — прошептала я. — Простите, что подвела вас.

Если я действительно приехала в Англию, чтобы стать хорошим врачом, где же я допустила ошибку? Мне стало ясно, что если я не помогу хоть одному человеку до того, как придется ехать домой, то я просто неудачница.

«Расслабься, девочка. У тебя есть время. Ты еще не уезжаешь», — прозвучал голос в моей голове. Только на этот раз это был не мамин голос. Это был голос Роксаны.

Я почти видела, как она стоит рядом со мной: ее темные волосы убраны в сложную прическу, шелковое платье открывает одно плечо. Белки глаз и кожа Роксаны были желтыми, и мне стало стыдно, что я оставила ее в покое, хотя видела кричащие признаки болезни, появившиеся у нее за последний месяц. Ей нужно поставить ультиматум и срочно отправить на лечение. Я должна помочь Роксане, даже если мои усилия рассердят ее. Приняв решение, я почувствовала прилив сил и вышла в коридор.

Однако мое приподнятое настроение тут же испарилось, когда я увидела идущего мне навстречу Эда. Он притормозил лишь на секунду, потом снова зашагал. Его брови были мрачно нахмурены. Да, тунец в библиотеке — это ерунда, я только что притащила тунца в операционную…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Эд, поравнявшись со мной. В коридоре не было никого, кроме нас и разносчика, толкавшего тележку с чаем в противоположном конце крыла.

— Немного не в себе, — сказала я.

— Когда ты не появилась на этой утренней «катастрофе», я сказал Денверсу, что доктор Кэмпбелл простудилась. Я ужасно себя чувствую, — добавил он.

На секунду я подумала, что он имеет в виду мою болезнь. Потом поняла, что на самом деле я не простужена, что утром не было никакой «катастрофы», кроме разве что моих с Эдом отношений. Как я могла так вести себя с этим человеком? Неужели это было просто из сочувствия?

— Холли, ты будешь счастлива, узнав, что ничего не случилось, — сказал Эд.

— Ничего не случилось? — повторила я. — Как приятно слышать, что для тебя случившееся было «ничем». — Мой голос прозвучал громче, чем мне хотелось бы.

— Холли…

— Рада знать, что твои поцелуи в баре, на улице, в поезде… что они ничего не значили…

— Доктор Кэмпбелл, скажите на милость, что вы тут делаете? — разнесся по коридору громоподобный голос. К нам направлялся мистер Денверс, и белый халат за его спиной развевался наподобие плаща.

— Здравствуйте, сэр, — ответила я. Произнести это было легче, чем пытаться объясниться.

— Вы выглядите не лучшим образом, — заметил Денверс. — Отправляйтесь домой.

Прежде чем я успела кивнуть, он повернулся к Эду: